Дмитрий Старицкий - Горец. Гром победы Страница 27

– Иной раз мне кажется, Савва, – сокрушенно сказал Данко, когда все убрались из ангара и мы, сидя на ящиках, вдвоем с ним пили водку под желтоватым светом керосиновой лампы, закусывая остатками моего «полевого» обеда, – что ты желаешь быть на каждой свадьбе невестой и на каждых похоронах покойником. Шарахает тебя из стороны в сторону. То ты оружейник. То ты бронемастер. То ты химик. То ты самолетостроитель. Я уже не говорю о том, что в каждой из этих областей ты еще и фабрикант, – и засмеялся обидно.

Шибз был в партикулярном костюме, но я провокационно спросил, проигнорировав его вопрос:

– Данко, а ты сам-то чьи погоны носишь? Моласа или Плотто?

– Ты и со мной хочешь поссориться, Савва? – оторопел фотограф.

– Не хочу. Но мне просто интересно, с кем я водку пью.

Шибз ответил серьезным тоном:

– Не ношу я погон, Савва. Я придворный служитель, королевский фотограф. Мне этого достаточно. Если его величество как командующий фронтом не отказывает тому же Моласу использовать меня в воздушной разведке – кстати, с твоей же подачи, то я как патриот своего королевства от этой работы не отказываюсь. Я принципиально гражданский человек и в имперские граждане не рвусь. Я вообще в жизни люблю только фотографировать или на движущуюся пленку снимать, что по большому счету одно и то же. Я художник света и тени.

– Когда война закончится, покажи свои пленки людям, – предложил я ему. – Я уверен, что им будет настолько интересно, как выглядит планета с высоты птичьего полета, что они даже деньги платить за это станут. Или спектакль с актерами сними.

– Что толку с того спектакля, если люди не услышат, что актеры говорят? А главное, как они это говорят, – возразил он мне.

– Напиши титры и врежь. А еще лучше, для начала сними балет. Там никто не разговаривает.

В отличие от него я знал, что кино ждет блестящая перспектива. Шибз ничем не хуже братьев Люмьер подходит на первопроходца кинематографа.

– Ага… без музыки. Это не балет уже, а даже не знаю, как сказать… – развел он руками.

– Оркестр, конечно, в маленький зал ты не запихнешь, – убеждал я его, – но пианиста запросто. Зато представь себе, что будет лет через тридцать. Мы сейчас о великих балеринах прошлого имеем только рассказы от тех, кто видел их танец и имел талант рассказчика, чтобы донести до нас свой восторг. А что там на самом деле правда… Вопрос веры. А у тебя будет документ. Документ эпохи. С которым не поспоришь.

– Ну… не знаю… – не поверил мне Шибз.

– Хороший ты фотохудожник, Данко. Но вот нет у тебя полета мысли… – заметил я.

– Зато у тебя, Савва, все мысли только летают, – усмехнулся он. – Хотя город ты построил. Я его, кстати, на пленку снял с высоты. Панорама – блеск.

– Вот видишь. – Я поднял указательный палец к потолку ангара. – Один документ эпохи у тебя уже есть. Спустя полвека, когда здесь встанет прекрасный город-сад, люди с удивлением увидят, из какой грязи и мусора возникла та красота, среди которой они живут.

– Да, пока у тебя тут грязновато и пыльно, – согласился Шибз.

– Любая стройка – грязь, – высказал я философскую мысль. – Человек и тот рождается в крови и слизи. А где Гоч? Я его сегодня не видел.

Действительно, Гоч в эту встречу что-то скромно прятался за спины высокопоставленных гостей, у которых я был нарасхват.

– Во Втуц поехал. На ваш завод.

– Вот жизнь пошла… – огорчился я. – С партнером и другом повидаться некогда.

– Все-таки ты зря, Савва, Плотто обидел, – вернулся Шибз к первоначальной теме разговора. – Он о тебе всегда заботился.

Водка уже ударила по мозгам, и меня понесло:

– Уж не-э-э-эт… Сначала это он обидел меня. Я всего лишь поставил его на место. Ишь, раскомандовался он тут… Я ему не подчиненный. И чином повыше буду. Я имперский рыцарь, а не его матрос, – возвысил я голос.

– Понятно. Пиписьками, значит, тут мерились, – усмехнулся Шибз. – Как дети, право слово. У тебя еще водка есть?

Фотограф в отличие от меня выглядел совсем трезвым, хотя пили мы на равных.

– Чтобы у меня да не было? – втянул я воздух ноздрями. – Все есть. Особенно для тебя. Ты настоящий друг, Данко. Я помню, какую ты кампанию в газетах организовал, пока я в камере контрразведки раненый загибался. Все у меня для тебя есть, только не здесь. Поехали в отель, там тебе будет все, что пожелаешь, и даже больше. Нет, ты вот мне скажи… Я поднял в воздух аппарат тяжелее воздуха. Первый в мире. А этот солдафон мне рычит «запрещаю». Ну не гад же?

Поднялся. Вышел в створ ангара и крикнул в темноту:

– Эй, там… есть кто живой? Коляску к подъезду.

– Совсем забыл, – поднялся Шибз с ящика. – Тебе большой привет от Маары.

– Как она там? – спросил я ради приличия. Я про нее давно и думать забыл.

– Ходит как уточка, живот в руках держит. А кто отец – молчит. Заявила, что это ее последний шанс стать матерью.

Тут нам и коляску подали.

9

Аршфорт таки взял Щеттинпорт на штык.

На двадцать шестой демонстрации штурма.

Островитяне расслабились и принялись ждать, запасаясь попкорном, когда закончится очередное субботнее представление, называемое «штурм города». Но тут сразу в нескольких местах вслед за огненным валом артиллерийских разрывов вклинились в их оборону штурмовые саперные батальоны, снявшие заграждения еще до окончания артподготовки, и, сея смерть, растеклись по траншеям, как только артиллеристы перенесли огонь вглубь обороны. За ними в прорывы неудержимой лавой потекла огемская пехота, рванувшая вглубь городских кварталов и заходя в тыл обороне.

И понеслась кровавая потеха…

Оборона островитян с фронта, очень сильная в инженерном отношении, совершенно не была рассчитана на удары с тыла. Тем более что расположение вражеской артиллерии давно уже было выявлено разведкой боем, которой и являлись, по сути, все эти демонстрации штурмов.

Начался штурм с рассветом, и уже к полудню над портом, на единственном сохранившемся грузовом кране затрепетало по ветру знамя Ольмюцкого королевства.

Империя ликовала.

Одних пушек и гаубиц затрофеили больше сотни.

Сто восемьдесят пулеметов.

Пятнадцать паровозов, стоящих в депо и отстойниках вокзала.

И даже один двухтрубный пароход, который не успел развести пары и удрать по примеру более удачливых экипажей.

Форты береговой обороны к вечеру сдались сами без единого выстрела, потому как их пушки могли стрелять только в сторону моря.

Пленных считают до сих пор.

Потери ольмюцкой армии при штурме оказались вполне приемлемыми для такой операции и гораздо меньшими, чем положено расчетами генштаба для таких случаев.

Фактор давно ожидаемой неожиданности и новые тактические приемы командарма сыграли здесь главную роль. А инструментом победы стал созданный Аршфортом с моей подачи новый род войск – саперы-штурмовики, которых после взятия города король свел в особую бригаду резерва главного командования.

На победителей посыпался двойной дождь наград и от короля и от императора.

Сам Аршфорт стал графом и фельдмаршалом. На плечо его упала широкая лента Имперского креста. Его большие портреты украшали первые страницы всех газет. (Шибз в одночасье стал богатым человеком на торговле ими.)

Царцы на огемском фасе Восточного фронта никакой активности не предприняли и спокойно наблюдали за избиением островитян в городе. Чего не сказать об отогузском фасе фронта, где царцы повторили нечто похожее на осенний прорыв огемцев, отбросив отогузские части обратно к подножию гор. Только бронепоезда не дали захватить им обратно главный перевал.

Через две недели боев фронт снова впал в стабильно летаргическое состояние, уже на новом месте, разве что с бешеной скоростью оплетаясь колючей проволокой и закапываясь в каменистую землю цугульских предгорий.

Знакомый мне уже Куявски стал дивизионным генералом и командиром армейского корпуса. Похоже, на царском небосклоне восходила новая полководческая звезда. В один голос все говорили, что вся разработка этого наступления была сделана именно им как начальником оперативного отдела штаба фронта. Его портреты также тиражировали по миру все газетчики.

На Западном фронте все обстояло без перемен, если не считать, сколько пехоты клали в землю без пользы обе стороны в беспрерывных бесплодных лобовых атаках. Казалось, что там работает гигантская мясорубка в руках безумных генералов.

Выделялся только предгорный участок, пограничный со Швицем. Командир отдельного рецкого горно-стрелкового корпуса завил, что горы не равнина, здесь так, как воюют имперцы, воевать нельзя, и запретил своим подчиненным все дурацкие атаки в лоб.

Ремидий на жалобы имперского генштаба отвечал, что его командующий все делает правильно, а вот генштабисты совсем не знают, что такое горы. А генерал барон Сарфорт в отличие от генштаба уже выиграл одну войну с Винетией.