Туллио Аволедо - Корни небес Страница 40

Мы в боевом снаряжении: защитные плащи, противогазы, автоматы со снятыми предохранителями. Мы прикрываем друг друга. Передвигаемся быстро, несмотря на то, что нас обременяют найденные в доме канистры с водой.

Сначала мы идем за Буном, который говорит, что после выстрелов не спал всю ночь.

— Я ждал смены караула. Но вы так и не пришли. А потом эти выстрелы…

— Молчи, Бун. У нас были другие дела, нам некогда было тебя сменять, — перебивает его Дюран.

Работы и правда было немало. Мы пытались более или менее обезопасить территорию здания. О сне не было и речи. Снаружи постоянно слышались звуки, слишком многочисленные, громкие и ужасные. На разных этажах дребезжали и стучали окна. По счастью, большая часть их была оснащена крепкими ставнями и засовами на случай необходимости. Но и так, при том, что нас было мало, нам пришлось беспрерывно ходить из комнаты в комнату, с этажа на этаж, чтобы проверить — не вторгся ли к нам кто-то еще.

Теперь следы нападения отлично видны в красноватом свете заходящего солнца. Длинные царапины рассекают и дерево, и камень стен. Огромные, страшно сильные когти глубоко врезались в стены, как будто птица Апокалипсиса сидела на здании, пытаясь вырвать его из земли и улететь с ним.

Заметив разбитые ставни и эти длинные царапины, Бун присвистывает:

— Господь всемогущий…

Гараж не был атакован. Стены, как и двери, не тронуты.

Диоп и Венцель вывозят «хаммеры». Итальянцы, Росси и Греппи, садятся за установленные на крыше автомобилей 14,5-миллиметровые пулеметы. Под защитой этих тяжелых орудий мы едем по указаниям Егора Битки.

Откуда они, эти указания?

Он клянется, что их ему дало существо, ворвавшееся на чердак. Создание без лица.

— Оно говорило в моей голове. В голове, понимаешь? Оно сказало мне, где они. Что это сделали не они. Что это не их вина…

Дюран, выслушав, шикнул на него:

— Если это очередная твоя дурь, клянусь, на этот раз ты мне заплатишь за нее!

— Говорю вам, они разговаривали со мной, капитан! Я слышал их, голоса этих существ, и это так же точно, как то, что они сейчас здесь!

— Теперь их уже несколько? И сколько же? Десять? Двадцать? Идиот чертов…

И все же сейчас мы едем за ним. Солдат бежит по узким улочкам городка к маленькой площади. Серый снег лежит ровным нетронутым слоем. Следы Егора четкие, как печати, следы Егора ведут к открытым дверям маленькой церкви.

На пороге он останавливается и хватается руками за архитрав портала, словно желая поддержать его. Или боясь упасть.

Дюран подходит к солдату, отодвигает в сторону, с трудом оторвав его руки от мраморных колонн. Егор отходит, бормоча неразборчивые слоги в ритме молитвы.

Мы входим.

Ничто не могло подготовить нас к подобному. Ничто. Абсолютно ничто.

Внутренности церкви похожи на скотобойню. Стены забрызганы, нет, залиты красным на метр от пола. Это не от закатного света. Это от крови.

Церковные скамейки поставлены одна на другую, как конструктор, и крепко связаны. Они составляют усеченную пирамиду, возвышающуюся до самого потолка. А на этой пирамиде распята дюжина мужчин и женщин. Голые, исхудавшие, изуродованные и разлагающиеся тела. Их глаза вытаращены от боли и ужаса. У мужчин отрезаны пенисы, у женщин — груди. Отрезанные органы сложены в плетеную ивовую корзину на алтаре. Как жертвоприношение.

Но самое ужасное — это дети. Три девочки и один мальчик, от шести до десяти лет.

Перед смертью им выкололи глаза.

Слезы, смешанные с кровью, превратили их лица в маски.

А потом их распяли. Прибили к стене длинными гвоздями, пронзившими их хрупкие запястья и лодыжки.

Они висят на стене, как ягнята.

Как кролики.

Бун блюет на перепачканный запекшейся кровью пол. Дюран, как столб, стоит посреди нефа и медленно разглядывает этот храм ужаса, не произнося ни звука.

Потом он поворачивается.

— Адель, — шепчет он искаженным противогазом голосом, — ты не могла бы сказать нам, когда умерли эти люди?

— Могу попробовать.

— Хорошо. Сделай это, пожалуйста.

Мы оставляем Ломбар одну и выходим.

Егор Битка сидит на земле, прислонившись спиной к колонне портала. В той же позе, в какой мы нашли его на чердаке. Но руки больше не висят по бокам. Они закрывают стекла противогаза. Прячут его глаза. Тело Егора сотрясают рыдания.

Дюран подхватывает его, поднимает рывком и оттаскивает назад. Он знаком велит мне следовать за ними. Мы идем к «хаммеру» сержанта Венцеля. Садимся. Дюран снимает противогаз. Следы уплотнителя отмечают его щеки и лоб, как красноватая татуировка.

— Сделавший эту… вещь… тот же, кто убил ту девушку. Я думал, что это местные жители, но теперь очевидно, что они тут ни при чем…

Венцель слушает, никак не реагируя. Может, он и хотел бы спросить, что мы обнаружили в церкви, но он слишком дисциплинирован, чтобы задавать вопросы.

— Цифры сходятся. Более или менее. Тринадцать взрослых и четверо детей внутри. Плюс женщина на автостраде. Тот, кто истребил эту общину, был не отсюда.

Он размышляет несколько секунд, а затем добавляет:

— Мы должны в точности восстановить, что там произошло. Скоро доктор Ломбар скажет нам, как примерно все было. Но все равно остается один вопрос: если исключить возможность того, что эти люди покончили с собой, то кто их убил? Сколько было убийц? И как они действовали?

Я откашливаюсь и тоже снимаю маску.

— Полагаю, нам следует договориться.

Голова Дюрана медленно поворачивается в мою сторону. Он смотрит на меня налитыми кровью глазами. У всех нас такие глаза после этой ночи.

— Наша миссия — не охотиться за убийцами, — договариваю я.

Дюран не отвечает.

— Наша миссия — добраться до Венеции.

Он кивает.

— Добраться до Венеции… — повторяет он. Проводит рукой по трехдневной щетине. Потом его губы складываются в улыбку, не предвещающую ничего хорошего.

— Кажется, твоя миссия приносит неудачу, священник.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, я хочу сказать, что где бы мы ни появились, мы оставляем за собой смерть.

Поверить не могу!

— Ты хочешь сказать, что всерьез думаешь, будто это моя вина…

— Я ничего не хочу. Говорю только, что за нами тянется след смерти. И такого с нами никогда раньше не случалось.

— Мне кажется, что в данном случае смерть оказалась перед нами.

Дюран прикрывает глаза. Кажется, он обдумывает мои слова.

— В Риме кто-нибудь, кроме кардинала, знает о нашей миссии?

Я задумываюсь.

— Нет.

— Точно?

Молния пронзает мой мозг.

Максим.

Мое сердце начинает учащенно биться.

— Да, — отвечаю я, — точно.

Дюран долго разглядывает меня. Приглушенный шум дизельного мотора подчеркивает тишину в салоне. Гробовую тишину.

— Хорошо. Я хочу верить тебе. Но предупреждаю тебя, что двух совпадений достаточно.

Мы выходим из машины. Солнце почти совсем зашло. Мы идем в свете фар. Фасады домов превратились в черные холмы, в грозные тени, нависающие над нами. В церкви мелькают фонарики.

Дюран ведет меня к зданию. Мы входим.

Егор Битка пришел в себя. Ему и принадлежит второй фонарик помимо того, что в руках доктора Ломбар.

Снаряжение женщины, как и ее резиновые перчатки, перепачкано кровью. Увидев Дюрана, она медленно приподнимается от трупа, который она изучает, роняя на пол мясницкий нож. Потом встает перед капитаном и покачивает головой.

— Ты поняла, что произошло? — спрашивает он ее неожиданно нежно.

— Да, — отвечает она, но ничего не прибавляет.

— Скажешь мне?

Ломбар вздыхает:

— Это было не быстро. Сначала дети. На всех них признаки множественного изнасилования. И работал не один убийца. Это было коллективное изнасилование. То же и со взрослыми.

Я в ужасе смотрю на маленькие тела, прибитые к стенам, на растерзанные трупы, подвешенные на деревянной конструкции, как украшения чудовищной рождественской елки.

— Они тоже были изнасилованы, — холодно докладывает Ломбар. — Точнее, они вступали в сексуальные связи. На них нет признаков насилия. Хотя, конечно, у меня нет возможности провести настоящее вскрытие. Но выглядит все именно так. Насилия не было.

— Сколько их?

— Не понимаю.

— Тех, кто сделал это, — поясняет Дюран, — сколько их могло быть?

Прежде чем ответить, Ломбар долго смотрит на него.

— Ни одного. Это были они сами. Они сами сделали все это. Изнасиловали детей. Убили детей. Занялись сексом. А потом распяли сами себя.

— Это невозможно.

— Видимо, это было непросто. Особенно когда их осталось мало. У последнего, вон там, если видишь, одна рука свободна. Он кастрировал себя ею. Вон тем ножом.