Дарья Иволгина - Ливонская чума Страница 45

— Может быть, там разбойники, которые хотят заманить нас в ловушку? — сам у себя спросил Харузин.

— А какая разница, — фыркнул Иордан, — что в доме, что на улице — мы от них отобьемся.

Эльвэнильдо двинул бровью. Иордан расценил это как неверие в его силы.

— Сынок, — сказал старый ливонец, — мне вложили в пальцы оружие, когда мне исполнилось семь лет. С тех пор прошло еще сорок. Как ты думаешь, научился я хоть немного пользоваться этой железной штукой?

Он говорил с резким акцентом, и слово «штука» прозвучало совершенно по-немецки.

Харузин криво дернул плечом. Ему опять стало стыдно: на сей раз потому, что он побоялся заглядывать в пустой дом. По правде сказать, боялся он не разбойников, а привидений.

Но делать нечего, и вместе с ливонцем, который негромко выпевал на латыни «Те Deum laudamus» — «Тебя Бога славим» — Харузин подошел к чужому дому и оторвал от окна первую доску.

Из дома рванулся затхлый запах. Здесь разило смертью и разложением так чудовищно, что у обоих любопытствующих сдавило горло. Харузин мучительно закашлялся. Ливонец быстрым движением сорвал еще одну доску. Дернул раму, вырвал окно. И заглянул внутрь.

Поначалу они не видели ничего, но затем глаза привыкли к полумраку и различили несколько разлагающихся тел на полу и одно — на кровати. А рядом с трупом шевелился ребенок и тихонько скулил.

— Надо забрать его оттуда, — сказал Харузин решительно.

— Он все равно умрет, — заметил Иордан.

— Может быть, и нет, — отозвался Харузин. — Это ведь не нам с тобой решать, верно?

Иордан пожал плечами с деланным равнодушием. Он устал от страданий. Он хотел умереть на службе у Бога, как прожил всю свою жизнь, а это никак не получалось.

Бог упорно отвергал его жертву. Не это ли — случай получить желаемое?

— Оставайся здесь, — хмуро проговорил Иордан, — а я сейчас вернусь.

Он согнулся и полез в маленькое оконце.

Харузин сел на землю у стены, подставил лицо солнцу, прикрыл глаза. Ему хотелось оказаться где-нибудь совсем в другом месте. Потом он стал думать о своих больных, о Лавре, о ливонцах. И вдруг совершенно неожиданно для себя осознал: нет, не хочет ни в какое другое место! Он хочет находиться именно здесь. И здесь жить. И сделать так, чтобы другие жили здесь тоже.

— Здесь и сейчас, — пробормотал он. — Даже ливонцы. Даже они. Никакие они не враги, обычные потерянные люди. Вроде ремарковских солдат, если не хуже.

— Держи! — раздался голос Иордана.

Харузин вскочил, повернулся к окну. В отверстии, прорубленном в стене, моталась белесая головка. «Как будто роды принимаю, — подумал Харузин. — Впрочем, откуда мне это знать? Я в жизни не видел, как рождаются дети! Даже в кино».

Он протянул руки и подхватил ребенка под мышки. Дитя оказалось легким, точно перышко. Но ни сжигающей лихорадки, ни нарывов под мышками не оказалось. Чума, убившая всех его близких, этого ребенка не коснулась.

Харузин выволок его наружу, положил на землю. Следом выкарабкался и ливонец. Обтер об одежду руки, сказал:

— Сделаешь мне горячую воду, хорошо?

Харузин кивнул.

Он часто грел воду для того, чтобы мыть больных и тех, кто за ними ухаживал. Только это никогда не помогало. Или он думал, что не помогает, а на самом деле польза была?

Ребенок — мальчик лет шести — вздохнул и закашлялся. Свежий воздух удивил его, от избытка кислорода закружилась голова, и он, взмахнув было ресницами, опять закрыл глаза.

— Сними с него одежду, — приказал Иордан.

Сергей подчинился, стащил все, что было на ребенке, и бросил в дом.

— Дотащим голым, — предложил Иордан. — А там оденешь во что-нибудь свое. И знаешь что? Пусть живет пока снаружи.

— Ясно, внутрь я его не потащу, — сказал Харузин.

Он еще раз посмотрел на мальчика и вдруг ахнул.

— Что? — спросил Иордан недовольно.

— Смотри!

Под мышками у ребенка обнаружились еще не зажившие шрамы. И в паху — такие же.

— Он был болен, — сказал Харузин. — О Боже, всемогущий Боже, он был болен и поправился!

В тот день на поправку пошло еще трое, а через день улучшение заметили у десятка больных. Тихой, глубокой радости не было конца, хотя эпидемия продолжалась. Сейчас на город надвигалось самое неприятное время: получившие надежду люди начали искать виноватых в том бедствии, которое на них обрушилось. Оцепенение, вызванное неизбежностью смерти, спало, и хлынула, пузырясь, грязноватая накипь.

Иордан убил четверых за одну неделю. Он ненавидел мародеров — и особенно таких, которые норовят отобрать необходимое у живых вместо того, чтобы мирно обворовывать мертвых.

Поскольку сам ливонец походил на разбойника, ночной люд, промышлявший на улицах Новгорода и лазивший по брошенным домам, его не сторонился. Чтобы не выдавать себя выговором, Иордан предпочитал изображать глухонемого и в ответ на все попытки заговорить с ним только мычал — весьма убедительно. При этом он улыбался и кивал головой, поскольку увечные люди зачастую оказываются еще и немного слабоумными.

Однако силой ливонец отличался большой и мечом владел отменно, поэтому его никогда не прогоняли. Говорили при нем все, что в голову взбредало, а после приглашали в какой-нибудь лакомый дом, где, возможно, придется отбиваться от сторожей или хозяев.

Иордан узнал несколько домов, которые слыли брошенными и где сходились эти темные люди для разговоров и отдыха. Чужой быт выглядел здесь каким-то обезличенным, как будто никогда и не жили здесь другие люди, как будто не было у этого дома ни хозяина, ни хозяйки. Если бы Иордан видел советские жилища, он бы поразился тому, каким обезличенным и вместе с тем индивидуальным может быть жилье. Как научились люди вкладывать часть себя в самые обычные пластмассовые предметы, отштампованные на фабрике в огромных количествах. Далекие потомки здешних новгородцев и ливонцев научатся отдавать тепло души вещам, которые есть у всех.

Но нынешние новгородцы таким искусством не владели. Каждая вещь в их домах была неповторимой. И нужно было обладать особым душевным холодом, чтобы обезличить эти интерьеры.

Тем не менее мародерам и разбойникам это превосходно удалось. Полотенца с вышивкой валялись повсюду, заляпанные грязными пятнами, захватанные черными руками, засморканные. На кроватях сбились простыни и одеяла, из перин сыпался пух, он прилипал к покрывалам, пачкал полы. Здесь тоже была грязь. По кроватям ходили сапогами — как будто нарочно для того, чтобы растоптать ушедшую отсюда жизнь, испоганить все, что только можно.

Досталось и посуде. Некогда нарядная, расписанная от руки, она вся пооблуплялась, была обкусана, надрезана ножами.

Среди этого хлама жилось легче — можно было ни о чем не задумываться. И память умерших ушла из испачканного дома.

Иордан испытывал острую боль, когда пытался представить себе этих людей. У него, всю жизнь посвятившего ордену, никогда не было настоящего жилища. Обжитого, обогретого дыханием, теплого, со своим собственным неповторимым запахом. Конечно, он страстно любил орденские замки, особенно Феллин, и всегда возвращался туда как домой, к чему-то родному. Но все же это не было его домом в полном смысле этого слова. Чужое жилище, такое старинное, на протяжении многих лет сохраняемое кем-то с благоговением, представлялось ему почти священным местом, а разорение дома выглядело в его глазах осквернением святыни.

— Началось-то все с немца, — говорил один из разбойников. — Помните, приезжал дурак-фокусник, какую-то пакость за деньги в клетке показывал?

— Был такой, — припоминали собеседники. — Точно. Дурак дураком. Ножи глотал зачем-то. Народ глазел, а кое у кого потом кошельки срезали.

— А с чего ты взял, будто с немца того и началась беда?

Иордан замычал, размахивая руками. Рассказчик глянул на него мимоходом, но особенного значения полоумному не придал. Помычит и успокоится. Он хорошо к делу пристроен, а когда все закончится, вернутся приказные люди и государевы служащие в Новгород — тогда придется шайке расходиться. И от немого избавляться — больно глуп. Такие немые могут и проговориться где не надо. Помычит, руками помашет — и готово обвинение, потащат человека государевы люди и подвесят за одно ребро. Пропадет из-за полоумного.

А пока — пока он шайке еще нужен, и самое время его прикормить получше. Потому что дело предстоит. Забавное, кстати, дельце. И барыш сулит немалый, если не зевать и все сделать с толком.

— Ты ешь, ешь, немой, — сказал ему один из разбойников и подсунул Иордану под нос миску с густой мясной кашей. — Набивай брюхо. И заразы не бойся. К нам не пристанет. Мы от этого дела весьма заговоренные. Дьявол бережет своих детей.

Посмеялись.

— Ну так вот, про немца. Его ведь в колодце нашли. Он, видать, первым от чумы помер. К нам завез и сам же от собственной пакости отбросил копыта.