Шимун Врочек - Питер Страница 47

Прорвемся.

Паром доплывёт до закрытой «гермы». Когда вода начала подниматься, её закрыли намертво. Но там остался служебный ход — наподобие того, через который Иван ходил на Приморскую. Так что проблемы особой нет. Ну, промокну немного. Ерунда.

Осталось дождаться.

Ждать — Иван бросил в воду камешек — бульк! вода забурлила — это вообще самое сложное.

Мемов, Орлов, Сазонов — повторил он про себя, словно мог забыть.

Скоро мы встретимся.

Грязная куча тряпья зашевелилась. Иван дёрнулся — из-под кучи выбежали крысы и разбежались в разные стороны. Одна проскочила у самых ног диггера. Иван в сердцах сплюнул.

— Кто здесь? — спросил голос. Иван почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться.

Ещё бы.

Спрашивал давешний «мертвец». Застывшие синюшные губы шевелились, глаза смотрели прямо Ивану в душу. Диггер почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться. Испуг окатил его, словно из ведра, бросился в лицо чёрной верещащей крысой… исчез. Кровь стучала в висках. Иван вдруг узнал.

Надо же. Он покачал головой.

«…виноват Дарвин».

— Здорово, Уберфюрер, — сказал Иван. Вот так встреча. — Как оно вообще? Как твоё ничего?

— Фигово, — сказал Убер. Опираясь на руки, с трудом приподнял неуклюжее, словно взятое на примерку тело, посмотрел вправо, затем влево. Лицо его было словно раздроблено чем-то тяжёлым. Плоское, опухшее. Глаза как у монгола. Потом снова на Ивана.

— Где я?

Иван не выдержал, хмыкнул. Своевременный вопрос.

— На острове.

— Это я знаю, — сказал Уберфюрер. Губы у него были разбиты, морда опухшая. — Где конкретно я сейчас нахожусь?

Иван пожал плечами.

— На центральном острове. Вон там лестница и написано «ДОЖ». Это кто? Дежурный по жабам?

— Ага, — согласился скинхед. — Он самый. Понятно. Мы здесь и бухали.

Это многое объясняло. В том числе и кислый запах, идущий от скинхеда — такой мощный, что его даже перегаром было сложно назвать. Скорее уж «перегарище».

— Ну ты даешь, друг… — Иван присвистнул. — Я вообще думал, что ты того — помер. Что бордюрщики из тебя ремней нарезали. Или на барабан натянули. Или ещё чего. А ты здесь.

— Я жесткий, как подошва ботинка, — сказал Уберфюрер. Мучительно, перекосив лицо, выпрямился, сел. Теперь его поза напомнила Ивану позу дяди Евпата, когда его прихватывала старая рана в бедре. — Эти уроды побоялись обломать зубы.

— Ну ты даешь, — повторил Иван. — А здесь ты как оказался? На Новой Венеции?

Уберфюрер открыл рот, подержал так и закрыл.

— Не помню.

В девятнадцать лет Уберфюрер понял, что нравится женщинам и пропал из университетских будней, чтобы проснуться в вечных праздниках жизни.

Здание института на Ленинском проспекте теперь представлялось ему не серым унылым зданием, а горящим, колыхающимся горнилом страстей и наслаждений. В этом здании всё горело и пылало, искушало и совращало, кокетничало и несло угрозу (конфликты из-за внимания женщин Уберфюрер находил самыми естественными из конфликтов, существующих на земле), двигало стройными бедрами и опаляло взглядом из-под длинных, как полярная ночь, ресниц.

— Как ты здесь оказался? — спросил Иван.

— Не помню, — Уберфюрер мучительно пытался нащупать ускользающие воспоминания и натыкался каждый раз на одно и то же — на пустоту. Всё, что начиналось с момента «Вперёд!» и прыжка его в тоннель — исчезло, в потаённом чулане памяти не было ни одной вещицы — только темнота. Амнезия, поставил сам себе диагноз Уберфюрер и на этом успокоился. Посттравматическая. Вот и ладно.

— А здесь — это где? — спросил он ради интереса. В принципе, какая разница, откуда начинать новую жизнь?

— Новая Венеция. Где-то рядом с Горьковской. А что, ты совсем ничего не помнишь?

— Помню только, что когда очнулся, ссал на гермуху.

Иван поднял брови.

— С заброски?

Старая примета — отлить на гермодверь. На удачу.

Уберфюреру хотелось сказать — нет, чисто отлить захотелось, но он сказал:

— Похоже. Может, у меня сотрясение?

— Смотри мне в глаза, — Иван прищурился. — Ага. Нет, зрачки одного размера. Скажи: прыжок с подвыподвертом. Только быстро.

— Офигевающая прохрень, — сказал Уберфюрер быстро. — Выхухоль, нахухоль, похухоль. Синхрофазотрон. В рамках банальной эрудиции… Да нет, всё в норме, брат.

— Ага, — Иван кивнул. Посмотрел на Уберфюрера с каким-то отрешенным выражением на роже. Странный он вообще, Убер. Клёво.

— Мы Восстания взяли? — всё-таки кое-что он помнит.

Иван помедлил.

— Ну как тебе сказать… взяли.

Лицо у него стало — выразительней некуда. Уберфюрер почесал затылок.

— Так где мы, брат? — спросил он.

— На Горьковской. Вернее, в перегоне от Горьковской до Невского проспекта.

— Как это? — удивился скинхед. — Тут же тоннель должен быть завален!

— Да, Убер, — сказал Иван. — По башке… или что у тебя там, тебя крепко приложили, если даже этого ты не помнишь. Сам-то ты как сюда попал, по-твоему? А? Ну-ка… — диггер вдруг насторожился, наклонился вперёд. — Покажи руку!

— Чего?

— Да не эту… другую! Ногти твои где? — Иван поднял взгляд, посмотрел ему в глаза. — Да, брат.

Уберфюрер наклонил голову, посмотрел. Вздрогнул. Левая рука была недавно зажившая, с уродливыми кусками розового мяса вместо ногтей. Уцелел ноготь только на большом пальце. Дела. Уберфюрер сжал руку в кулак, разжал. Где это меня так? От усилия вспомнить опять заболела голова.

— Кто тебя так? — спросил Иван.

Найду, кто это сделал, — Убер сжал зубы, — яйца вырву плоскогубцами. Медленно.

Он пожал плечами. Месть — это личное. Потом сказал:

— Не помню, брат. Да это уже неважно. Верно?

Он проснулся оттого, что рядом кто рядом был.

Иван осторожно открыл глаза. Ага, вот ты где. Диггер вынул нож, подаренный стариком. Взял его обратным хватом, спрятав лезвие за запястье. Одно название, что оружие. Вот раньше у него был нож как нож. Даже с небольшой тварью можно справиться. Или, например, Уберфюреровский кукри — почти топор…

Некто неизвестный, наглец такой, залез в Иванову сумку. И что-то там искал. Возможно, смысл жизни, подумал Иван с иронией. Или пожрать.

Иван мягко перетек за спину наглеца, присел на корточки.

— Эй, — тихо позвал он. — Ты кто?

«Наглец» повернул голову, увидел Ивана. Испуг плеснулся в больших круглых глазах… и вдруг растаял. Его место заняла радость. Рот раскрылся…

— Командир!

Ну, блин. Иван выпрямил спину, встал.

— Ты что здесь делаешь? — он почти не удивился. Ну что за жизнь, плюнуть некуда, везде знакомые лица…

Перед ним сидел наследный, потомственный мент Миша Кузнецов. Только уже без «макарова» и с подбитым глазом. Иван только сейчас заметил, что одежда у того порвана, а руки в цепях.

Вот уж война раскидала, так раскидала.

— А профессор где? — спросил Иван, уже догадываясь, что так просто он теперь не отделается.

— Не знаю, — сказал Кузнецов. — Он от меня это… убежал.

М-да. Поручи дураку…

Кузнецов сопровождал Водяника по тоннелю на Гостинку. Профессор не был особо этим доволен, злился, даже кричал. Но Кузнецова не прошибешь — молодой мент упорно выполнял поставленную задачу. Так и шли они с профессором, то ругаясь, то обиженно молча, почти до Гостиного Двора… и тут Проф напоследок выкинул фокус. Кузнецов только отвернулся — а Водяника и нет. Как испарился. Миша сунулся в какой-то коллектор, тот вывел в другой коллектор. А там в тоннель.

Кузнецов понял, что заблудился.

А потом решил спросить дорогу у каких-то челноков…

Спросил.

Очнулся уже здесь — в цепях. Оказалось, что должен некую сумму, а расплатиться не может.

— Так и стал Кузнецов рабом, или как у них здесь называется?

— Долговой, — сказал Миша.

— Что будем делать, командир? — Кузнецов смотрел вопросительно. — Меня за побег хозяин забьёт.

Если бы я знал. Да что за судьба у меня такая? Иван выпрямился.

— Командир?

Оставить тебя здесь и кукуй дальше. А я доберусь до Василеостровской, разберусь там с делами и вернусь. Вот что надо сказать.

Или — извини, придётся выбираться самому. Пора взрослеть, мальчик.

Шипение динамиков.

В голове зазвучал хриплый ужасный голос Тома Вэйтса. С пятницы лабаю этот блюз…

Любимая музыка Косолапого.

— Командир? — в голосе звучало отчаяние.

Иван дёрнул щекой. Скулы затвердели так, словно он вложил за щеки бильярдные шары.

— Жди меня здесь, Миша, — сказал Иван. — Я скоро вернусь. Никуда не уходи.

Кузнецов радостно заморгал. Вот так у нас продвигается воспитание хомячков. Мы кормим их мечтами. Они жиреют, становятся легче воздуха и улетают за край мира. В Австралию, куда, как говорят, не добралась Катастрофа. Мы все живем в противогазах с розовыми стеклами.