Война - Алексей Юрьевич Булатов Страница 50

На этой станции ресторана не было, и позавтракать за рейхсмарки было негде, поэтому я решил прогуляться по деревне около станции и поискать какой-то провизии самостоятельно. И подышать ранним летом полной грудью. Запахи цветущих деревьев кружили голову и пьянили. Пчелы уже проснулись, видимо, достаточно давно и радостно жужжали повсюду, добавляя свою ноту в этот утренний пейзаж. А вот птицы уже перестали рвать глотки, и трелей стало существенно меньше. Но тем не менее звуков было очень много. И сейчас я опять шел и наслаждался жизнью. Для чего нужна война человеку? Она будит его душу, вспомнил я слова Феодосия. Может быть, именно вот такая весенняя радость и есть эта душа? Где она, душа у человека? Где-то в районе солнечного сплетения, и именно там сейчас у меня теплый, почти горячий комок, который радуется тому, что взошло солнышко после ночного дождя. Что тепло, что насекомым хорошо и цветам хорошо.

Я шел по улице и улыбался, радуясь весне. Деревушка была обычной, маленькой, тут ни кафе, ни столовой, ни тем более ресторана не было. Была просто светленькая польская деревня из 10, может быть, 15 домов. Война прошла мимо этой деревни, несмотря на то что она была станционной. Хотя я вообще не видел следов войны в Польше, только слышал о них, что где-то что-то разбомбили. Я увидел во дворе дородную тетушку, которая выгоняла на дорогу корову, и обратился к ней по-немецки.

– Не продадите немного молока и хлеба? – она взглянула на меня исподлобья и произнесла на чистом русском языке:

– Не понимаю я тебя, морда фашистская, – ее ответ обдал меня горячей волной, я вспомнил, в какой я форме и на чьей я вроде как стороне. Но жрать хотелось, и потому я ответил женщине на том языке, на котором она меня могла понять:

– Я вовсе не фашистская морда и даже не немецкая, я тут по делу секретному. Продай молочка, тетушка, и хлебушка, если можешь, – русский язык от человека в немецкой форме произвел совсем не положительный эффект, а, скорей, наоборот добавил негативу:

– Что ты, русский, а в форму эту поганую залез? Продал родину, да?

– Да ничего и не продал.

– Да вон лычки какие у тебя офицерские, иди отсюда подобру-поздорову, а хочешь – расстреляй меня тут же. Но не буду я кормить гада вашего, хоть убей не буду, – тетка шла в напор, в агрессивный и злобный. Видимо, у нее были на то свои причины, но стоять и препираться с ней тут на русском языке было не очень правильным делом, к тому же настроение мое хорошее испарилось, я опять почувствовал себя чужим в этой вселенной и потому, повернувшись, я пошел на станцию.

* * *

Далеко не все тут радовались немцам, но далеко не все были и против. Лучше отправить сюда Августа, он-то точно все как надо сделает и, возможно, никого не расстреляет, ну, очень хочется в это верить. Я дошел до станции и увидел Ганса, который стоял около вагона и курил. Увидев меня, он радостно замахал руками:

– Йежи, где ты был?

– Да я ходил умываться вот к той колонке, ну и погулял немного. Утро какое прекрасное-то.

Ганс, видимо, проснувшись и обнаружив пропажу на моем месте, сильно испугался, все-таки ему было приказано следить за мной, а я так вот запросто мог и убежать. Правда, куда тут было бежать, в глубоком немецком тылу, я не мог придумать.

– А я что-то испугался, просыпаюсь, а тебя нету. А как ты встал, я вообще не слышал. Вот, думаю, вдруг сбежал, попадет же мне за тебя, ох как попадет.

– Да тут я, Ганс, никуда не сбежал. Жрать охота, а нечего. Вы вчера все подъели подчистую.

– Все да не все, что-то осталось, – хитро улыбаясь, сказал Август. – Сейчас я за молочком сбегаю, и, кто сможет, тот позавтракает, – сказал он и ушел с чайником в сторону, из которой я только что пришел. Я проводил его взглядом и пожелал ему удачи, чтобы его там не покрыли, как меня.

Но он вернулся буквально через десять минут с полным чайником молока и пакетом творога. Ганс выгнал всех из купе и накрыл стол для завтрака. Как я уже говорил, немцы, по крайней мере вот эта группа, с которой я был знаком, отличались тем, что очень плотно кушали с утра, несмотря на выпитое ранее. И я кушал с ними, не вызывая никаких подозрений своим зверским аппетитом. Молоко Август принес еще теплое, которое подоили час или полтора назад. Я не выдержал и спросил:

– А у кого ты взял молоко?

– Да там тетушка была одна, она что-то орала, руками махала, я сам зашел и налил, потом спустился в подвал и взял творог. Ты не думай, я оставил ей немного рейхсмарок, по текущему курсу я заплатил очень хорошо.

Хорошо, что Август не понимает по-русски, а то висела бы уже тетенька на веревке прямо в собственном дворе. Нарывалась она активно, видимо, больно задела ее эта война, смерти не боится. А Август – чистый оккупант, подошел, взял, что ему требовалось, молча, и ушел.

Поезд пришел в движение и начал потихоньку набирать ход.

– Мы в течение 2–3 часов должны быть на узловой станции, там нас уже до завода на маневровом потащат. А так нас довезут прямо до места, – сказал Август.

– А ты откуда знаешь?

– Я начальника поезда встретил, он сказал, что сегодня уже доедем до места. Он, кстати, с передовой идет, говорит, жарко там. Русские в наступление перешли, дерутся, что черти, с потерями не считаются. Что-то про заградотряды говорил и необходимость новой тактики. Но я не понял, о чем он, – сказал Август. В купе повисла тишина, все тяжело смотрели на Августа и на Ганса в ожидании того, что они опровергнут только что сказанное. Ганс понял, что все смотрят уже на него, сказал:

– Это все проклятая русская зима, сами русские – плохие вояки, а вот зима положила наших чересчур много. Я думаю, сейчас немного отступим, перегруппируемся свежими частями и уже возьмем Москву. А то я переживал, что главное сражение без нас пройдет, а мы тут в тылу. А так как раз мы и будем той самой свежей частью, – Ганс старался говорить бодро и весело, но у него не очень-то это выходило. Но тем не менее на лицах появились улыбки, хоть в большинстве своем и натянутые.

Я-то точно знал, чем закончится эта война, и я