Олег Ростислав - Закон Дарвина Страница 52

Россиянско-чиновничья душа, бушующая на просторе, краев не имела и знать их не хотела.

Во-вторых, контингент на построссийском пространстве оказался чудовищно тяжел для работы. И эта тяжесть носила некий ирреальный характер. Молодые чиновники, ехавшие в дикие русские земли с купленными за свой счет дорогими бронежилетами и шлемами, быстро их забрасывали – тут нужны были мотки запасных нервов, а этого добра не производили даже лучшие компании по нанотехнологиям.

Легче всего изымались дети у кавказцев. Ну, правда, сначала гордые джигиты, привыкшие к тому, что россиянская власть под них прогибается сплошь и рядом, попытались себя так же вести и с эмиссарами ООН. Но после того как «заблудившиеся» самолеты пару раз уронили на особо наглые селения вакуумные бомбы, кое-куда гарнизонами поставили турок (кавказцев презиравших до крайности и смотревших на них как на своих исконных рабов), а кое-где разрешили «оторваться» казачьей ооновской дивизии – обитатели подмандантых территорий сделались шелковыми и по первому свистку тащили сами хоть девушек в бордели, хоть детей на вывоз – еще и упрашивали взять. То есть вернулись в свое привычное состояние трусливых рабов, из которого их долго и глупо выволакивали излишне добрые русские…

С этими русскими тоже не было особых проблем. Почти не было. Ну… не везде были. А те, что были, старательно и умело замалчивались. В целом русские родители отдавали детей с тупой покорностью, а сами либо спивались, либо кончали с собой. Основные проблемы начинались потом – уже с самими детьми.

Русские детишки были не такие наглые и шумные, как, например, арабчата, даже казались скорее тихими и робкими. Но подлянки, которые они устраивали, отличались невинной изощренностью. Самым распространенным был фокус «развести на слезках». На него чаще всего шли беспризорники, которые никому не верили вообще – сдавались людям из комитета, пускали слезы и сопли, выли, что хотят в Западный Рай… а получив кое-какое барахло, а главное – армейские пайки, линяли толпами, непостижимым образом просачиваясь сквозь охрану, и растворялись на просторах «построссиянии». С ребятами, изъятыми из семей, было намного меньше проблем… обычно. Но зато никогда нельзя было предугадать, что и когда они выкинут. Были случаи чего угодно – там мальчишка сунул голову в двери грузового лифта и удавился, а там – каким-то образом похитил у охранника пистолет и открыл стрельбу. Уроки, выученные в мусульманских странах, не помогали. Немного «поученный» овчарками или ботинками солдат, свирепый и фанатичный юный исламист мгновенно превращался в послушную протоплазму и на миротворцев смотрел как на всесильных злых богов. Русские, как правило, изначально не давали повода для такого обращения – не кричали «Слава России!», хлопали испуганными глазами, послушно со всем соглашались… а потом бежали или нападали на охранников, причем зачастую безо всякого видимого повода. По статистике, из каждых десяти русских детей, оказывавшихся в руках ооновцев, семеро совершали попытки побега, из них четверо – удачные.

Поэтому времена беспечных рейсовых автобусов и пересыльных бараков со стенами из листов пластика быстренько отошли в прошлое. «Материал» пришлось снабжать несъемными браслетами-маячками и содержать под охраной в глухих металлических боксах на специально отведенной территории. Многие операции, не требовавшие непременного вывоза за пределы территории, тоже стали производить на месте. Охрана не расставалась с оружием даже в отхожем месте и во сне. И самое главное – не такими уж частыми и были нападения… а вот успокоиться, расслабиться – никак не получалось. Ни у кого.

В результате имевшие отношение к программе заезжие чиновники спивались дешевым и забористым русским самогоном, превращались в махровейших извращенцев, нетерпимых на работе даже по либеральным меркам, или взяточников истинно русского размаха. Некоторые стрелялись, другие писали дикие оппортунистские статьи о крахе политики Запада в России в оппозиционные газеты, а некоторая часть – и это было самое дикое – начинала сочувствовать русским и прямо мешать программе.

Нараставшее неопределенное, но ясное ощущение чего-то не того ширилось в среде работавших на постсоветском пространстве чиновников ООН разных рангов, видов и окрасок. Хотя, что самое глупое и почти смешное, никто толком не мог сказать, откуда исходит будущая опасность.

Это было только ощущение. Но оно пронизывало всю жизнь и всю работу ооновских специалистов. И никуда от этого было не деться.

Сашка лежал на кровати и смотрел в «тыл» второго яруса, где дрых Петька. До подъема оставалось еще с полчаса, хотя подъем никого особо не колыхал. Но через полчаса после подъема – завтрак, а на него опаздывать не рекомендовалось, потому что раздача работала только пятнадцать минут и закрывалась наглухо, стучи не стучи.

Сашка вздохнул. Ему было тоскливо и страшно. Блок № 21 недалеко от какой-то Сарани (Сашка ее и не видел толком) предназначался к вывозу на плантации в Бразилии, это все знали, и этого никто не скрывал… Но с этим самым вывозом (или с самой Бразилией, что ли?) что-то не заладилось, и сто мальчишек в возрасте 12–16 лет одуревали в помещении, над которым под потолком по открытому балкончику – грямс-грямс-грямс – раз в десять минут днем и ночью громыхал охранник-надзиратель. За завтраком раздавали транквилизаторы – никакого контроля не было, их можно было хоть на пол бросать. Но многие их, наоборот, жрали по нескольку штук, с того же пола и подбирая. Так было легче переносить муторное безделье и тоску – валяйся себе на кровати без мыслей… Сашка тоже как-то попробовал, но Петька отволок его в сортир и силой влил в глотку кружку мыльной воды – под гогот ребят.

Сашка вздохнул. Он временами вспоминал родителей (и плакал по ночам в подушку, не видя ничего странного в этом – в блоке так плакали многие), дергающееся лицо, горячечные слова Мишки, родной Воронеж… И мучился какой-то неясной виной, даже кулаки сжимались от неосознанного желания что-то делать, куда-то бежать… Он и за Петькой пошел поэтому. А странный пацан повел себя еще более странно – взял и идиотски попался в облаву ооновцев. Правда, честно предупредил Сашку, что собирается делать, и Сашка, вспомнив тогда опять-таки Мишку, едва не сбежал… но в последний момент испугался. Петька все-таки был какой-то опорой в жутко изменившемся мире. Да и любопытство разбирало – уж больно странно он себя вел.

Об этом своем решении Сашка потом пожалел много раз. Пожалел, когда их везли в поезде – тошнотворно долго, десять дней, с какими-то остановками. Пожалел, когда понял, куда и зачем их привезли. Петька на все истеричные вопросы попутчика только насвистывал, улыбался, а то и напевал всякое-разное. Он вообще был компанейский парень, и как-то так получилось, что многочисленные разборки, учиняемые быстро осатаневшими – еще в поезде – от скуки мальчишками между собой, ни его, ни Сашки не коснулись. Сашка никогда не был «домашним мальчиком», но, замирая от жути, честно себе признался – он бы не смог «удержаться на плаву». Те, кто посильней и понаглей, вытворяли с остальными такие вещи, что у Сашки волосы дыбом становились, когда он представлял себя на месте жертв. За десять дней в поезде он от увиденного просто припух… Кстати, и заступаться за пострадавших Петька не собирался – жил себе и жил. Со стороны могло показаться, что Петьке просто все равно – таких было вообще-то несколько человек. А вблизь он подпускал только Сашку – и Коваленко нет-нет да и улавливал: нет, это не все равно. Другое что-то. А что?