Евгений Красницкий - Отрок. Женское оружие Страница 57

Действительно, Анна, выслушав Аринку, даже не поинтересовалась подробностями беседы с дочерью и только кивнула согласно:

— Скажи на кухне — я велела. А после обеда… все равно я тебе обещала провожатую по крепости дать… ну вот пусть и проводит… — И как стояла у окна, так и не обернулась.

На кухне царила суета — холопки под грозным взглядом Плавы заканчивали последние приготовления к обеду. Шутка ли — единовременно накормить такую ораву? Даже на постоялом дворе столько человек разом за стол не садилось. Сама Плава и не взглянула в сторону гостьи, продолжая следить за своими помощницами, и, выслушав ее слова, недовольно поджала губы. Но тут же прикрикнула на засмотревшихся было на Аринку трех молодух, помогавших ей до этого у печи:

— Чего уставились? Матреха, бегом за капустой, она в погребе в корзине лежит. Евдоха, живо на огород, сорви огурец да сюда тащи! Катька! Не толкись тут, отнеси миски с едой боярышне и вон… Арине, куда велено, да не задерживайтесь — сейчас все обедать придут, подавать кто будет?

Холопки, словно очнувшись, метнулись в разные стороны: видно было, что на кухне старшая повариха явно распоряжалась не хуже, чем Анна в остальной крепости, и помощницы перед ней трепетали.

— Простыня, ты чего тут отираешься? — неожиданно устало и совсем не так сурово, как перед тем холопкам, проговорила вдруг Плава, глядя куда-то за спину Аринке. Та непроизвольно обернулась и вздрогнула. Не от испуга — от того, что увидела. В кухонных дверях, полностью заслоняя их, стоял муж. Высокий, широкоплечий, даже как будто и красивый, но… такое детское неосмысленное было у него лицо, что Аринке даже не понадобилось смотреть в голубые широко распахнутые глаза, чтобы понять — муж-то он только с виду, а по разуму — сущий младенец…

«Господи! Говорили же братья-то: Простыня — это же ее муж! Вот уж несчастье…»

А Простыня все стоял, по-детски улыбаясь чему-то, и переводил бессмысленные до жути, хотя и совершенно не злые, а скорее беззащитные глаза с Аринки на Плаву и никак не уходил, загораживая собой дверной проем. Впрочем, Плава тут же шагнула к нему мимо Аринки и добавила в голос суровости:

— Ты чего в дверях встал, я спрашиваю? Рано еще обедать, погоди. Иди вон лучше воды колодезной принеси, горюшко мое.

Простыня в ответ что-то гугукнул, просветлел лицом, закивал, будто наконец понял, чего ему не хватает для счастья, с готовностью подхватил стоящие у порога ведра и затопал прочь.

— Видала? Муж мой… — глядя ему в след, неожиданно сказала Плава бесцветным и совершенно безжизненным голосом. Аринка даже на миг растерялась, не сразу поняв, что это самое «видала» предназначено именно ей — ведь до этого Плава на нее и не взглянула ни разу.

— Давно он… такой? — спросила она осторожно, чтобы хоть как-то ответить на вопрос.

— С детства, — отрезала повариха так, что стало ясно — больше лучше не спрашивать. Впрочем, у Аринки и желания не было. Зато сама Плава неожиданно заговорила, повернувшись наконец лицом к собеседнице и впервые взглянув ей в глаза, да так, что Аринка аж опешила — настолько истовым и почти злым был этот взгляд.

— Что, испугалась? — словно уличив ее в чем-то неблаговидном, с напором спросила Плава и, не дожидаясь ответа, зло усмехнулась. — Испугалась! Я же видела… Вот, выдали меня за такого! Не сама же… Он-то у меня хоть беззлобный совсем, как дитя. Не то что руку поднять — сам у меня защиты просит порой. И то тебя жуть берет — ведь телок телком, и мыслей-то, как у цыплака в голове, а тебя заметил! И смотрел… во-о-он как смотрел! Уж что-что, а тут сообразил. А ты что делаешь? — вдруг резко, словно обвиняя, бросила она Аринке в лицо. — Что творишь-то? Понимаешь?

— Я?! — все еще ничего не понимая, изумилась Аринка. — Неужто я тебя чем-то обидела?

— Да меня уже ничем не обидишь, вот с собой ты что делаешь? — Плава поджала губы и сокрушенно покачала головой. — Нашла с кем играть! Чего добиваешься? Думаешь, ОН лучше? И тот, и другой — скоты бессмысленные. Только мой — телок, а этот — волчара, вот в чем разница. Если волка с рук кормить, он тебе и оттяпает их рано или поздно. Ты хоть понимаешь, с кем связалась? Зверь он лютый и кличут его Лютом. Не слыхала еще? Говорили у нас в Куньем, что Корнею демон служит, так он это и есть. Сколько народу положил!.. Даже умирают от его взгляда, слыхала? И сила в нем нечеловеческая. Думаешь, просто так? Недаром от него свои же ратнинские бабы шарахаются и в глаза смотреть боятся. Демон он! — выдохнула Плава. — Думаешь, приручила урода и вертеть им будешь, как хочешь? Не позволят тебе того! Он-то, даром что зверь, а тут тоже сразу сообразил — в ЭТОМ они все разбираются. И на тебя-то как смотрит… А зверя не остановишь и не уговоришь, он свое возьмет. Уж поверь мне, я-то знаю, что говорю, со своим счастьем пятнадцать лет маюсь!

Аринка от этих слов дернулась, как от пощечины. Неужто Плава это про Андрея?! Зверь и урод… это он-то? Сравнила… с кем? Со своим мужем, вот с этим, с Простыней? И кого? Андрея?! Воина из боярского рода? Да что ж это здесь творится-то?! Даже она, вчерашняя холопка, не то что за хозяина, за человека его не держит?! Со злости в ответ заговорила вроде бы спокойно, но уже не как с равной — как хозяйка с зарвавшейся холопкой. Плава невольно подалась назад — окатило ее Аринкиным высокомерием, словно водой из проруби.

— Ты что, у печи тут угорела, что ли? Ты с кем Андрея Кириллыча сравнить посмела?! Тебе ли его судить? Кто ты, а кто Лисовины? Забылась? — Она окинула Плаву презрительным взглядом и проговорила с сомнением: — Говорят, вроде недолго ты в холопках пробыла, а обычай холопский — хозяев за глаза поносить — подхватить успела. Андрей Кириллыч не кто-нибудь — Лисовин, чтоб про него всякие языком…

— Дура! — перебивая Аринку, то ли сказала, то ли плюнула опомнившаяся от внезапной перемены в собеседнице Плава. — Лисовины, говоришь? Хозяева? Вот именно, они тут хозяева. Всем и всему! Как захотят, так и сделают. Ты что, не поняла? В жены они тебя ему присмотрели! В жены! Пожизненно обузу повесят. Обвенчают и тебя не спросят, потом будешь локти кусать, да никуда не денешься, не выпустят уже. И Анна… добрая-то она добрая, а тебя этому зверю на потеху отдаст и не поморщится. — Плава тяжко вздохнула и как-то бессильно опустила руки. Проговорила с затаенной болью, будто сама с собой: — Я-то тебя понимаю и не осуждаю, ты на это ради своих идешь — девчонки у тебя на руках малые, брат еще отрок. Но пойми ты: одно дело год какой возле него потерпеть, а другое — навсегда ярмо себе на шею надеть. Беги отсюда, пока не поздно. Доберешься до ближайшего села как-нибудь, соврешь там про себя — сообразишь что. Брата и девчонок они не обидят, не посмеют, а ты спасайся!