Иван Тропов - Каратель Страница 62

Боль. Приступы, какие они сейчас и какими были раньше. И какими были в самый первый раз. И еще чуть раньше…

Начало всего этого.

Длинные, напряженные пальцы, тянущиеся ко мне через поваленный стул. Пальцы жабы и ее…

Я хотел крикнуть: прочь! пошла вон! Ты уже не проверяешь меня на прочность, а специально лезешь вбок – туда, куда тебе запрещено. Я тебе запретил!

Но она уже спохватилась. И на меня снова наползали пустота и липкий ужас, с которым ничего не поделать.

Ледяные щупальца толкали меня глубже и глубже в него, чтобы я застыл, оцепенел от безысходности, на миг, на удар сердца, перестал сопротивляться, а она проскользнула бы еще дальше, еще глубже, надавила там еще сильнее…

Я пытался хоть как-то выправить то, что меняла во мне она, выгнать ее, выдавить хоть чуть-чуть…

Я знаю, что мне осталось немного! Знаю. Я не прячусь от этого!

Не прячусь. Потому что у меня есть за что схватиться, чтобы выплыть из черной пустоты, где нет даже желаний, только ужас и безысходность, – я знаю, чего я хочу.

Я знаю, где водопой этой суки, и я ее достану. Успею достать. А что будет потом, неважно.

Только Диана знала, что это не может быть неважно…

Мы бодались с Дианой, пока я не почувствовал, как ее ледяная хватка слабеет, слабеет, слабеет… Она выскользнула из меня. Остался лишь едва заметный лавандовый ветерок.

Я открыл глаза.

Она отгоняла упрямый локон, выбившийся из прически и липший к вспотевшему лбу. Для нее это тоже была не прогулка по розарию.

И все-таки она глядела на меня с каким-то удовлетворением – мрачным удовлетворением.

– Вы из тех, кто пойдет до конца. Не останавливаясь ни перед чем…

Я поморщился.

Просто так рассыпаться в комплиментах она не будет. Значит, опять к чему-то подбирается и надо разбирать ее словесную сеть.

А я еще от ее ледяной атаки не отошел. Руки вспотели, и весь я взмок. Часы в углу показывали, что мы возились с ней почти полчаса. А казалось-то, только начали и кончили…

– От чего-то иного вы можете спрятаться, но с этим вам ничего не поделать, Влад. Вы такой же, как любая из нас.

– Из вас? – усмехнулся я. – Это кого же? Чертовых сук, что ли?

– Да. Вы ничем не отличаетесь от любой из нас. От любой из тех, кого вы так старательно пытаетесь искоренять.

Я только криво ухмыльнулся. Ну и логика у моей чертовой сучки!..

– Я сказала что-то смешное?

Я постарался улыбнуться ей так, как прежде она улыбалась мне.

– Нет, вы, как всегда, очень мудры. Я убиваю таких, как вы. Использую каждый шанс. Любые средства. Лишь бы достать побольше таких, как вы… и это делает меня таким же, как вы. Все очень логично. Безупречная логика.

– Именно так, – кивнула Диана. Ее привычная уверенная улыбка вернулась. – И становитесь таким же.

– Тем, что убиваю вас? – подсказал я, все еще пытаясь раздуть в ней огонек раздражения.

– Тем, что любыми средствами.

Я поймал себя на том, что опять криво ухмыляюсь.

Диана оставалась невозмутима.

– Людей роднят не цели, но средства… Даже если вы этого сейчас не понимаете или не согласны, – улыбнулась она. – Но это так. Одинаковые цели – лишь обманчивая видимость родства, не более чем схожесть масок. Методы, которые выбирают люди, – их суть. Здесь родство душ.

– Ну и черт с ним, – сказал я. Спорить с ней у меня не было никакого желания. Даже просто вникать в ее софистику. – Родство – ну пусть будет родство, если оно не мешает мне чистить мир от таких, как вы. Как скажете.

Диана с улыбкой глядела на меня. С той же всезнающей снисходительностью, что так раздражала меня в Викторе. Но тот ладно… А эта-то на цепи! На моей цепи, лично сажал! А туда же. Улыбается так, будто это она меня на цепи держит.

– Что вы улыбаетесь?

– Мой господин сказал, что он чистит мир от таких, как я?

– Ну?

– Мой господин ошибается. Вы не чистите мир от нас. Вы убиваете нас.

– Не вижу разницы.

– И все-таки она есть… И надеюсь, очень скоро вы это поймете.

– Да ну? Я убиваю вас, не давая вам и дальше убивать мальчишек! Не давая превращать людей в послушных овечек. Не давая…

– Овечки, о да! – подхватила Диана. – Чужие судьбы, которые мы корежим только ради того, чтобы плести из них себе новые наряды, и жизни их детей, которые мы обрываем, чтобы продлевать свои…

Она говорила с издевкой, в тон мне, и все же мне показалось, не без горечи… Но ее лицо уже стало пустым, голос ровным.

– Все это очень благородно, Влад. Но есть разница между тем, чтобы спасать чужие судьбы, спасать жизни детей, и тем, чтобы убивать нас любыми средствами. До поры до времени одно идет под руку с другим, но так будет не всегда, поверьте мне… А ведь так уже было, – вдруг подалась она вперед, ее взгляд давил на меня. – Уже случалось, когда эти тропинки расходились в разные стороны…

– О чем вы, Диана?

– Тот мальчик. Мой последний мальчик… – Диана прищурилась. – Ведь вы уже были здесь к тому времени? Вы были здесь, когда приезжала Карина. Были, ждали, пока она уедет, увозя мальчика… Второго. А первого дали ей убить. Здесь, на моем алтаре. Чтобы затем взять меня врасплох… Вы знали, что с ним будет в чернолуние. И не вмешались. Ничего не сделали. Сидели и ждали. Так что же вы делаете? Что для вас главное? Спасать чужие судьбы и детей или убивать нас, убивать любыми средствами?

– Мы дали погибнуть тем близняшкам, но за них взяли двух сук. Это спасет куда больше жизней.

– Что же… – Диана почему-то опять улыбалась. Не без горечи, но и не без удовлетворения. – Один мальчик за одну из нас, выходит, выгодная сделка… А два мальчика за одну из нас?

Я глядел на нее. Пытался понять, к чему она клонит.

– Что же вы замолчали, благородный искоренитель зла? Два мальчика – это все еще хорошая цена? А три мальчика? Четыре? Ну говорите же: да! любую из нас можно сменять и на четыре жизни, и на пять! Ведь спасено будет больше! Не так ли?

Я молчал.

– И за шесть, и за дюжину, и за два десятка… Что же вы молчите? Где та граница, когда вы скажете – нет?

– Вы зря трудитесь, Диана. Ваша софистика дырява, как решето. Что вы хотите мне доказать? Что мы покупаем ваши смерти за жизни ребят? Но это же смешно. Тот мальчишка и так погиб бы. Если бы мы атаковали вас раньше, до ритуала, до того как ваша подружка уехала… – Я пожал плечами. – С двоими мы бы не справились, скорее всего. Не убили бы вас, только погибли бы сами. И мальчишка все равно погиб бы. На том же самом алтаре. Только ближе к утру.

Диана безмятежно улыбалась, склонив голову к плечу.

– Он бы все равно погиб! И вместе с ним погибли бы мы! И те мальчишки, которых мы не спасли бы, если бы погибли сами! Все те мальчишки, которых вы продолжали бы убивать! Вы, и Карина, и все те суки, до которых мы еще доберемся! Можем добраться, пока живы.

– Ах… Значит, он все равно погиб бы?.. Вы не стали рисковать своими жизнями, потому что он все равно бы умер. Я правильно вас поняла, мой господин?

Я поморщился.

– Так верно ли я вас поняла? Ответьте же мне, мой господин.

Я промолчал.

– Верно… – подвела итог Диана. – Но тогда откройте глаза еще чуть шире, прошу вас. Тот мальчик, мой последний мальчик, не используй его Карина при очищении, разве он жил бы вечно? Не умри он здесь, он умер бы в другом месте, лет через сорок или пятьдесят. Все равно умер. Не продлевая чужую жизнь, а просто так. В старости и, может быть, в болях и несчастьях… Здесь же, на моем алтаре, он умер легко. Светло. Ему было так хорошо, как только может быть хорошо человеку на этом…

– Вот только не надо! А то я не знаю…

– Не знаете!

Ее голос с такой силой прошелся по комнате, что я невольно осекся.

Что-то я зацепил в ней. Что-то настоящее. Глубоко.

Но она уже успокоилась. Заговорила жестко, но спокойно:

– Вы были у белолунной. Он был у Карины и у меня. И это огромная разница. Он упорхнул бабочкой в темное небо, тихо и радостно… Уж поверьте мне, я позаботилась о том, чтобы ему было легко и светло… Так есть ли разница?

– Да! Сорок лет жизни, которые вы у него…

– Нет! Не в этих жалких летах! Что они? – еще не сгоревший пепел, всего лишь!.. Есть ли разница между мной и вами? Вы не стали рисковать своими жизнями, чтобы попытаться спасти его, ведь он все равно погиб бы здесь, так или иначе. Я не стала отказываться от своей жизни, чтобы оставить ему обрывок его существования – ведь он все равно умер бы. В ту ночь или через пятьдесят лет. Так или иначе… Так есть ли разница? Есть ли разница между нами? Между мной и вами, Влад?

– Вы в самом деле не видите разницы?

– Дело не в том, что вижу я. Или вы. Дело в том, что есть на самом деле. А чего нет. Поймите, никакой существенной, принципиальной разницы между мною и вами нет. Нет, Влад, ее просто нет… – покачала она головой. – Да сбросьте же шоры!

Я вскинул брови. Шоры?..

– Шоры, которые вы сами на себя цепляете, старательно, каждый миг. Все то, к чему вас приучили с детства, приучили в той людской стайке, где смерть считается неизбежной. И вместо того чтобы противиться этому, искать бессмертия, детей учат смирению перед смертью. А чтобы жить было не так страшно – ведь что для них жизнь? короткий бег к краю пропасти! – чтобы было не так страшно, выдумывают смешные глупости. Вечные истины, бессмертные идеи, подвиги во имя справедливости… И напяливают эти выдумки на себя, да поплотнее. Закутываются в них с головой, лишь бы не видеть того, что впереди, все ближе и ближе. Смерть. Вот единственное мерило всего, истинное мерило. Всех усилий, всех желаний, всех мечтаний… Работа, карьера, любовь – все прахом под ноги гниющей старухе… Что не становится глупым и бессмысленным, если рядом приложить мерку смерти? К чему самые старательные труды, к чему самая лучшая карьера, что толку от всех богатств мира, если впереди обрыв смерти? И чтобы не обессмысливать свои жизни, они учатся не замечать смерти. Ставить мерку смерти рядом с привычными понятиями – запрещено… Сначала это запрещают те, кто старше. Затем маленький человечек привыкает, начинает сам старательно закрываться от смерти… Тем старательнее, чем старше, чем ближе к нему обрыв, чем быстрее время несет его туда, укорачивая дни и годы… Сбросьте эти шоры!