Юрий Шубин - Статус неизвестен (СИ) Страница 63

Почесав под бородой Никола взирал на узников со спокойной симпатией:

— Не горячись. Копи силы. Достойный правды поймет молчание слов. Я вижу как вам досталось. И предположить боюсь куда делся ваш… третий.

Иллари посмотрел на него со смертельной тоской и язвительно ответил:

— Его освободили раньше срока за очень хорошее поведение, — хотя гримаса на лице была абсолютно лишена юмора.

Грянул звук, заколебал воздух ставший вдруг непомерным. Резко развернув их к окну как к некому пределу. Замешательство трех ни в чем не повинных друг перед другом людей совпало с первым движением звонаря перебирающего в своих руках связку концов на языках колокольных тяг. Кисть руки заработала ловко и с настроением. Оживляя красивый звук, как удары сердца заставляют жить человека. Колокольный звон трансформировался, превалируя и донося особый смысл.

Вороватые посверки во впалых глазах Николы исполнились некой тревоги. Он мотнул головой, повысил голос и заговорил очень быстро и громко, при этом заискивающе и одновременно подобострастно:

— Ах, незадача то какая. Думал позже прибудет… Как в праздник такой богослужение и крестный ход пропустить. Крестом рассекающим прошу, уступите место возле вашего окна. — Никола в самых быстрых жестах обрисовал картину случившегося. — Стена здания ломается. Из своего мне и десятой доли не увидеть что перед вашим окном происходить будет. Поэтому и кладку меж камерами заново разобрал. Обиды не чините. Дайте шествие посмотреть, на чудо подивиться, — взмолился Фрак. Неухоженная щетка усов грязной пеной налезала на огрубелую мякоть верхней губы, чудовищно старя Николу Бланшета. Он собирался еще что-то сказать, когда Иллари просто поднялся, взобравшись на скамью, и подал ему знак занять свободное место возле себя. Раны саднили, но боль забылась как только Иллари посмотрел в окно.

В тени каменной ограды теснились прихожане, захлестнув кипением голов все улочки и дворы вокруг площади. Люди толклись у ворот сдерживаемые живой цепью солдат. Стремясь держать толпу в повиновении оцепление не допускало к темнице никого. В домотканой одежде, в платках и картузах, возбужденные и с избытком переполненные энергией они запанибрата наступали на ноги и пихались локтями, растрачивая достаточный резерв злорадства. Не теряя то удовольствие азарта насолить ближнему и не скупясь на однообразное количество повторяемых тычков, которые скрашивают любое ожидание.

Пытаясь перекрыть гвалт и глуповато моргая мужичек, с хитрым лисьим выражением на лице с поспешной ловкостью, совал охраннику какую-то свернутую денежку. Он пытался задобрить стражей и выхлопотать не толкучее место получше и пообзорней. Охрана купюру игнорировала. Мужик горевал. Но и он в конце концов понял, что слова «Не положено» и выполнение приказа «Отойти!» обойдется дешевле чем неповиновение этой простой команде.

Колыхание вдоль улицы мятых подолов и стук топчущихся запыленных ботинок сливались в серое единообразие. Линялые кепки и сбившиеся платки, барышни и барыги, суровые и чрезмерно румяные, обновленные и перворожденные, попрошайки с зеваками и пилигримы в трауре пребывающие. Вперемешку, в сутолоку. Как в тостере под палящим солнцем опекали друг друга и тихо, под неусыпными взглядами цыкающей стражи, негодовали маясь ожиданием крестного хода.

Узникам, по странной привилегии, достались лучшие места в сырой тени подземного жилища. Охраняющие тюремный блок солдаты не давали прихожанам стоять напротив режимного объекта и заслонять обзор.

Не попустительствовали даже вездесущей детворе, запрещая тем взбираться на деревья и пологие крыши.

Разноголосый звон нарастал перекрывая густой гомон толпы. Лимонно-медовые колокола будто раскалились на солнце, переплавляя в себе кипучий всеобъемлющий звук. От чего их звон казался еще более тугим, всеохватным и даже рельефным. Нагуливающим празднество высокоторжественного дня.

Каждая мелочь высящегося островерхого храма пребывала в значении. Мягкий наплыв нависающих арок походил на чешую дракона. Тяжелые стены храма облегчали роскошные стилеты шпилей и арочные окна с прихотливым мозаичным узором витражей. Склонные к риску конфликта стилей фигурные каменные рюши по контрфорсам, крученые завитки резьбы рам поглощали своей представительной не монументальной красотой даже намеки на существование каких бы то ни было иных концессий. Нарядные флаги с изумительным гербовым шитьем тяжело плескались под свежим ветром.

Поймав состояние момента звонарь словно бубенцы на дальнем большаке встряхнул и росой посыпался звук, мелодичный и бисерный. Легкий и чудный. Практически зефирный. С малого звона на большой, будто в набат, то вновь журчал затихая малиновым нежно жемчужным перекатом. Точно с последней виноградины дрожащего колокольчика, тычинку цветка разбивая о горячую сердцевину пестика, до целой кисти не откалиброванного встряхивающего подлетающего гама. Не обременительно кропотливая бесконечность страстно открытых и чистых вариаций тешила взыскательный слух, мудрено и запальчиво одновременно. И порознь уже по другому. А потом еще как-то. Не так и не эдак. Мимо всего к чему слух приноровился. Звонница рассылала звук точно верхом. Не этим миром. Как уже не сказать. И все равно хорошо пуще прежнего.

Из под колокольных юбок жарко катясь вырывались яруса оглушительных грез. Венчая гульбище звонким распирающим пологом, соединив его силой ритма с эхом незыблемого камня под ногами.

Он слышал это много раз. Он много раз был восхищен этим.

Не то совестно Николе стало делиться радостью такой с душегубами пришлыми, цены ей не понимающим, или застыдился он чего другого, пройдясь по собственным грехам. Только понесло его тараном, здравый смысл вышибая:

— Скажи, паря, — обратился он к Иллари. — А правда что у вас на Перво земле народу как нечисти вокруг огня на страшном суде. Счетчик Гейгера заменяет вам трель сверчка за притолокой. Что благо порядочному гражданину забираясь в потьмах на жену приходится расталкивать по разным углам человек восемь вповалку ночующих. А из под койки все равно недовольные, кому рожу панцирной сеткой расцарапали, ругаться будут. И верно ли, что с Перво землей еще малая земля кругами ходит. Луной зовется. Даже на ней людей ваших так густо проживает, что она под их тяжестью вращаться вокруг себя перестала? Сознайся, не таись, — кончики его тычущей в лицо Иллари бороды были так затейливо закручены, точно их выращивали в тесном цветочном горшке.

Никола мог быть соглядатаем и простым послушником при храме. Что еще поведал ему тюремный телеграф?

Вкрадчивым манером, не сердясь даже, мало деликатно отстранив Николу ладонью, космодесантник ответил:

— И ты туда же. Спрос как допрос учиняешь. Если признать за факты рассказанное тобой, то можно без труда догадаться что ты сам в такое не веришь, — в голос Иллари прокрались непрошеные фальшивые нотки:- Как слепому от рождения никогда не понять цвета неба, так и нам не познать таинства Боговспоможения. Наш мир в половину не таков, каким ему следует быть. Ваш мир отличается тем же самым, — в глазах присыпанных усталостью блеснула зыбкая топь. — Вот когда ты про Эббата Сатерлана и Моринга Флока нам живописал, мне показалось… за страстью прелюбопытной истории с гибелью и возрождением, ты… как бы это… несколько буднично с ленцой отзывался о семействе Сатерланов. Так ли это? Или то был всего лишь плод моего разыгравшегося воображения?

Иллари пытался устроить некий эмоциональный шантаж. Обострял, воспользовавшись желанием возбужденного человека доказать свою честность и сразу же повысить его самомнение о себе. Кажется, у него это получилось.

Взгляд Николы остановился, протек. В глазах разливалась чернота. Его по обыкновению всклокоченная борода теперь стояла дыбом и он заговорил более яростно и агрессивно:

— Скажи, как подумал на самом деле. Что я обзавидовался?

— Пусть так, — мягким, чуть дрогнувшим голосом подтвердил Иллари.

Их пальцы были рядом, вцепившись в прутья решетки.

— Как не позавидовать, — в голосе Николы появилось что- то крикливое и приторное:- Чучельник живет не чета всяким. У кого самый богатый дом на земле храма узаконенный стоит и стоять будет. У Сатерланов, мое почтение. Кому подношения и подарки всякие с возов валятся, да они об них запинаются, лень поднять. Чью родню канонизировали и к пантеону святых отнесли, иконописной сделали. Тоже их. Маслом на меду осветляя лики на иконостасе так приукрасят, будто я ни одного живьем не видел. Кого боятся и загодя с головы даже в стужу шапку рвут чтобы в пояс поклониться. Опять им.

— А боятся за что? — в голосе Иллари прозвучало нечто большее чем просто любопытство.

Кудлатая борода загибалась на кончиках волосяными крючьями, собираясь исцарапать грудь собеседника: