Константин Клюев - Великий Дракон Т-34 Страница 7

Саша сам участвовал в этих праздниках урожая, сначала кувыркаясь в высоченных скирдах или сидя на холке огромного битюга, без труда волочившего зубастую борону, а затем помогая старшим уже на равных, почти без скидок на подростковый возраст.

Никогда раньше не говорили, что бабушка происходила из семьи Масленниковых. То есть Саша знал, что девичья фамилия бабушки Марии была Масленникова, но на этом знания его о бабушкиной семье заканчивались.

В станице Степной в стародавние времена из двух сотен куреней выделялись два: семьи Ковалевых и семьи Масленниковых. Парни из обоих куреней были друзьями и заводилами, а старшие в семьях казаки всегда имели единое мнение и решающий голос в делах станицы. Остальные казаки только дивились той дружбе, да завидовали потихоньку. Видать, сглазили…

Как раз тогда, когда прапрапрапрадед Саши Ковалева Григорий вернулся из похода южного с чудо-чешуйкой, Семен Масленников, бывший друг да закадыка Григория, только-только женился на невесте товарища, красавице Арине Крупениной. Был бы жив отец Семена – вовек не допустил бы он вероломства сыновнего, но как на грех схоронил Семен отца в конце зимы и остался старшим казаком… Помутился у него разум от красоты Арины, да и женился он на ней нехорошо, настырно как-то. Григорий предательства не простил, и с тех пор между двумя могучими семьями началась вражда.

Григорий – а было ему в ту пору двадцать пять лет, не больше – приручил бродячего кобелишку и надолго уезжал с ним в степь. Злые языки немедля растрезвонили, будто собаку эту он прозывает Ариной, да наряжает в платочек, да беседы ведет с кобельком, держа за лапку, будто с дамой-барышней. Прошло несколько недель. Языки болтунов уже давно перекинулись степным пожаром с Григория на вдову казака Солоницына Степаниду, проявившую благосклонную симпатию к молодому Егорке Архипову, как вдруг секрет кобелька стал известен широко и скандально. Июньским жарким полднем изумленные станичники наблюдали, как кобелек мчался наметом по станице, вздымая пыль не хуже атаманского коня, да в вывернутой от натуги пасти держал штаны с лампасами и белую рубаху. За кобельком огромными прыжками мчался голый Семен Масленников, в одной руке сжимая шашку в ножнах, а другой рукою срам на бегу фуражкой казацкой прикрывая. Так и промчался, мелькая белыми ягодицами через всю станицу, ревя разъяренным быком. Кобелишка свернул к непросыхающей черной вонючей топи, через которую была кладка дубовая проложена, да разжал усталую пасть. Форма быстро намокла, пропиталась зловонием болотным, так что Семен домой вечером пробирался через гумно. А казаки, с которыми Семен вместе на казацкой стороне плеса освежался, вообще дивные вещи рассказывали. Будто вылез Семен из воды, да на одной ноге и запрыгал к своей одежде, воду из уха выбивая. Нагнулся за штанами, глядь – а одежда на сажень дальше. Ну, подумаешь, ошибся. Подошел к одежде поближе – а она от него – шасть. Только сабля да фуражка на берегу. Ну, Семен, за саблю да за фуражку, и за одеждой припустил вдогонку. Кобелишка тот одежду наземь бросил, да еще и отвернулся, паразит. А только Сема к штанам руку протянул, хвать одежду клыками да рысью своей собачьей отвратительной – обратно к берегу. Сел, блох выкусывает. Сема завыл, шашкой вслед швырнул, да сам следом. А вы видели бегущего голого казака в одной фуражке? Тут все станичники на берегу и повалились со смеху. А пес так Семена и водил вдоль берега, пока не дошел Масленников до полного исступления. Так и побежал на потеху всей станице, белугой ревя да пса кляня почем зря. А уж когда узнал, кто с собачкой той месяц дружбу водил – вообще с лица спал…

Вот и завертелась карусель. Не примирились бывшие друзья, даже когда Арина родами первенца умерла. Раз как-то над могилой Арины и ребеночка столкнулись, да разошлись молча, друг сквозь дружку глядючи.

С тех пор ни на скачках, ни в джигитовке молодецкой, ни в бою кулачном, ни в борьбе не искали первенства станичники из других куреней. Или Масленников, или Ковалев, других первых быть не могло. А если, скажем, Ковалевы в наряде на заставе стояли, то Масленниковы в ристалищах и не участвовали. Обезумели, одним словом. От поколения к поколению соперничество становилось злее и в конце концов превратилось в бессмысленную вражду. А вот в девятнадцатом веке, при самодержце Александре II – Освободителе, в году 1870-м, во время скачек упала под Степаном Ковалевым, шедшим первым, лошадь, да и сломала себе шею. Померещилось Степану, будто Алешка подсек сзади хлыстом копыто переднее его лошади. Пришел он пешим к станице, схватил за грудки Алексея, да и начали рубиться они тут же, в кругу казачьем. У Степана ум помутился от потери лошади чистых кровей, а Алексей взвился от напраслины, всегда честен он был… Упали они оба разом, израненные, а уж изрезали да искололи друг дружку – чуть кровью не изошли. И было времени у них предостаточно; в лазарете, валяясь в бреду предсмертном, да потом в куренях своих на полатях на сене душистом к жизни возвращаясь от слабости лютой, о многом подумали они, многое перестрадали. Люди сказывали, что встали наши отцы как раз на Пасху, поутру, каждый вышел из куреня своего, да пошли сходиться. Оба по полной форме одеты, с орденами да при парадном оружии боевом, идут медленно, ни кровинки в лицах. А сзади матери наши голосят вполголоса, на улицу выйти не смеют. Сошлись отцы, смотрели друг другу в лицо долго, смотрели, да вдруг шашки выхватили. Обомлели люди, кто видел это, дышать перестали. А отцы руки себе порезали, да кровью брататься начали, да шашками обменялись. Плакали долго, за кровопролитие прощения просили, к предкам своим на могилки вдвоем ходили весь день. А вечером поклялись Алексей да Степан, что поженят детей своих, первенцев, когда вырастут до положенного возраста. Так и поженили нас, ага…

Дед замолчал, глядя глубоким, неожиданно зорким взглядом то на внука своего, то на юную красавицу Марию Алексеевну, в девичестве Масленникову, бабушку Александра.

– Ну, Монтекки, ну, Капулетти…

– Кто, что, внучек?

Ковалев-внук выскочил из-за стола, бросился к своим книжным полкам и вернулся с книжкой:

– На, дед, почитайте с бабушкой. Тут все не так, конечно, но похоже. Бабушка, а где Масленниковы теперь живут?

– Не живут они, Сашенька, не живут. Их в девятнадцатом расстреляли.

– Кто, бабушка?! Кто?! – взревел Саша, но тут же сел на место и обмяк под тяжелым взглядом деда.

– С комиссарами не поладили. А курень масленниковский по бревнам раскатали. Пустырь там нынче, возле Лазарева гумна. Не кричи, малой, не надо. Если бы не ты на руках, поквитался бы я, – сцепил сухонькие руки, – поквитался бы. Так-то, тезка, внучек мой единственный. Ты не горячись, ты думай. Ты – последний Ковалев. И Масленников, выходит, тоже последний.

– Дед, бабушка, я что же, один в станице ничего не знал?

Мария Алексеевна, улыбаясь, покачала головой. Дед засмеялся и попросил чаю…

Потрясенный Александр узнал, что казаки, уцелевшие после Гражданской войны, собрались на тайный сход. Горький подсчет потерь среди станичников сплотил оставшихся в живых, и решили они, что не будут больше ни за белых, ни за красных; самое главное – детей сберечь, да землю им по наследству передать. Те станичники, кто на стороне большевиков стоял, дали обещание, что не будут власть использовать против своих братьев-казаков, а напротив, охранять от заезжих комиссаров, и никого из чужаков к власти в станице не допустят. Их бывшие противники дали слово, что, когда власть бесчеловечная сменится, отнесутся к бывшим врагам своим так же по-братски, охраняя от гонений и других невзгод. Словом, примирились казаки, благо был пример у всех на памяти – Ковалевы да Масленниковы, – и решили, что между собой всегда будут мир и уважение соблюдать. Самое главное – маленькие дети несмышленые не должны были вражды родителей унаследовать; слабы дети и подвержены подражательству. Постановили казаки, что обо всей полной истории между станичниками будут рассказывать детям уже выросшим, твердо на ногах стоящим. Еще решили на сходе тайном, что строго-настрого запрещено станичникам друг друга прошлым попрекать. Что было – быльем поросло. Мертвых не воротишь. С тех пор во всех куренях старшие сами решают, когда детям про былое рассказать. А если вдруг старшие не доживут – все под богом ходим, – тогда черед крестных родителей настает, а не крестных, так старших станичников.

– Тебе сказали мы все, потому что пора, взрослый ты уже, шутка сказать – учитель. Да еще потому, что война нас разлучает, внучек, война.

– Дед, а как это: все молчат, и ни слова, ни полслова? Ведь и болтуны в станице есть, не только твердые казаки?

Дед помолчал немного, прищурившись, перевел взгляд с внука на Марию Алексеевну и обратно.

– Вот что, тезка мой дорогой, внук единственный, скажу я тебе… Отца твоего с малолетства не довелось мне воспитывать: служба государева, походы… А тебя я вот такусеньким на руках держал, и когда ты своей маленькой ручонкой мой палец схватил да отпускать не хотел, все во мне перевернулось как-то, и спросил я себя, чего не сделаю для того, чтобы птенец этот, кровиночка наша, оперился во взрослого орла? И сам ответил – все сделаю, что надобно будет, самое святое отдам за жизнь крохи. Так что молчать да языком не мести – не самое большое испытание, когда дело потомства касается. И станичники наши так чувствуют, все, как один, и беду от детей готовы отвести любой ценой. Так, Мария Алексеевна?