Туллио Аволедо - Корни небес Страница 71

Выйдя наружу, Дюран нес с собой тяжелый мешок.

Положив его в багажник, он дал знак Венцелю трогаться.

— Что ты там видел, внутри? — спрашиваю я шепотом.

Диоп уснул на переднем сиденье. Венцель, кажется, полностью сосредоточен на дороге.

Дюран смотрит в темноту за окном.

— Ничего такого, что ты еще не видел, Джон. Готшальк — сумасшедший. Тот из нас, кто убьет его, должен забить ему осиновый кол в сердце. Там была девушка… У нее был самый прекрасный голос изо всех, что я слышал. Она пела как ангел…

Он больше ничего не добавил.

Снег прекратился. Звезд не видно, они скрыты за облаками, которые не сходят с неба уж двадцать лет. Но снег не падает, что важно. Следы, оставленные на льду механическим монстром Готшалька, кажутся высеченными на камне. Венцель старается не допустить, чтобы колеса джипа попадали в эти ямы. Когда это все же случается, по невнимательности или случайно, избегая другого препятствия, «хаммер» дрожит, как будто его схватила и трясет рука гиганта.

— Я надеюсь, что мне удастся схватить его раньше, чем…

Он не заканчивает фразу.

— Мы схватим его, — говорю я.

Я не знаю, почему я так сказал. Может быть, потому, что это единственное, что тут можно сказать уместного.

Я лишь надеюсь, что в тот момент, когда мы его догоним, у нас еще хватит сил сразиться с ним.

Я открываю окно.

Меня рвет желчью.

И кровью.

30

КОНЕЦ ОХОТЫ

Мы настигаем нашу жертву на пятый день.

Это удалось нам потому, что мы ехали день и ночь, садясь за руль по очереди, сменившись восемь раз. Мы потеряли кучу времени на пополнение запасов, или, чаще, на попытки пополнения запасов.

Мы едем на последних литрах топлива. Не осталось ни одной запасной канистры. Вдоль дорог нам не встретилось ни одной машины, которую можно было бы подоить, — кто-то уже сделал это, опередив нас. В последние два дня в воздухе стоит запах бензина. Нетрудно догадаться, кто это там, впереди.

Видно только одну колею следов, с каждым днем — все более свежих.

Следы нашей добычи.

Довольно странно говорить «добыча», когда тот, кого преследуют, — гигантский грузовик в руках сумасшедшего убийцы, а сами преследователи — четыре еле живых человека, полуслепых и полубезумных от пяти дней непрерывной гонки.

«Джип» превратился в хлев. Здесь ужасная вонь. Мы не съели ни кусочка за последние два дня, и в последней бутылке осталось жалких пол-литра воды. Мы уже на грани.

Никто из нас не разговаривает.

Все чаще моя мысль уносится в странные дали. Я молюсь, повторяя бесконечное количество раз один и тот же текст. Молюсь за умерших близких и за тех, кого мы оставили в последние дни. Список бесконечен.

Иногда я засыпаю с открытыми глазами.

У меня видения.

Снег, который кружится за ветровым стеклом «хаммера», превращается в привидение: голубую женщину. Алессия. Она улыбается мне. Ее губы под тенью капюшона — это самая прекрасная вещь, которую я видел в жизни. Мои собственные — разбиты, иссушены жаждой, они в язвах и фурункулах. Жжет в глазах. Алессия протягивает руку против ветра. Ее пальцы касаются моего лба. Это мягкое, свежее прикосновение. А может быть, оно только привиделось мне, настолько быстро все произошло. Но на минуту я почувствовал себя лучше. До меня долетает шелест слов, как будто их произнес ветер: «Ты встретишь меня там, где нет тени».

Неожиданно сильный рывок, и я упал бы, если бы не ремень безопасности.

Венцель внезапно останавливает машину. Фигура Алессии исчезает.

В десятке метров от нас — огромная черная масса, стоящая на дороге.

Это грузовик Готшалька.

Мы выходим, не произнеся ни слова. Ветер, сильный, как вой собак, заглушает шум наших шагов.

Мы идем, низко наклонившись, вдоль стены разрушенного здания. «Самая большая и быстрая церковь на колесах» кажется китом, севшим на мель. Кузов накренился вправо, метановый баллон совершенно сдулся.

Вот зачем им нужно было сцеживать бензин из автомобилей по дороге! Это их и задерживало. И именно это позволило нам их нагнать.

Хотелось бы думать, что это хорошо.

Дверь кузова распахнута.

Мы входим по очереди, прикрывая друг друга. На нас нет ни масок, ни защитных костюмов. Мы хотим, чтобы ничто не стесняло наши движения в, возможно, последней точке нашей миссии.

До сих пор мы ни разу не видели «жилые помещения слуг», как их называл Венцель.

Сержант ведет нас, держа на мушке темноту.

Голубоватый свет зари неожиданно открывает то, что находится внутри.

Кузов полон маленьких каморок, чуть побольше склепа, которые ютятся вдоль центрального коридора. В глубине — общее помещение, где стоит длинный стол и две скамьи. Поднимаю навес, который закрывает вход в одну из каморок, стволом «Калашникова». Внутри — металлическая койка и висящий на стене крест грубой работы. Больше ничего, кроме куртки и штанов из мешковины, аккуратно сложенных на койке. Ни простыни, ни одеяла, ни подушки.

Я проверяю две другие комнаты — в них то же самое.

— Никого нет, — говорит Диоп, качая головой.

Невозможно понять, сколько времени пустует помещение. Дверь в общую комнату открыта.

Дюран делает знак головой:

— Пойдем. Поли, ты первый. Используй М-84.

— Хорошо.

Сержант быстро, как молния, распахивает дверь и швыряет внутрь комнаты светошумовую гранату.

Оглушительный взрыв, ослепительный свет из-за двери.

Венцель прыгает за порог с заряженным ружьем.

По сигналу Дюрана мы следуем за ним.

И останавливаемся в изумлении.

Перед нами так называемая «церковь» Готшалька, которая выглядит, как сцена из кошмара. Дрожащий свет немногих и почти целиком оплавившихся свечей освещает поле бойни. Дюжина сподвижников Готшалька валяются беспорядочно на полу. Их смерть, должно быть, была мучительной. На лицах — следы ужасной агонии. Рядом с каждым из них стоит стакан. Из кастрюльки, стоящей прямо под распятием и наполовину заполненной чем-то голубоватым, исходит сладковатый запах.

Некоторые из мертвецов одеты в черную форму избранного отряда Готшалька. Я узнаю одно из тел: это слепая девушка, которая вывела меня тогда из этой комнаты. Это было всего несколько ночей назад, но кажется, что прошли века.

Мы ожидали, что нам придется сражаться. Что придется даже умереть, в попытке восстановить справедливость.

Но такого мы не ожидали.

Тело мертвой девушки расчленено хитрым образом. Не хватает доброй части бедер и ягодиц. Кто-то освежевал ее, выбирая куски получше, как это делают со скотом. Вырезка, так это называлось в мясных лавках.

— Мы должны остановить его, — шепчет Диоп. — Даже если это будет последним, что мы сделаем в жизни. Этот человек — Зло.

Дюран кивает:

— Я согласен. Кто-то должен покончить с этим психом.

Он делает знак Венцелю, все еще шокированному этой сценой. Сержант кивает. Он и его начальник осторожно входят в коридор, который ведет к двери кабины. Это последнее место, где мог бы прятаться Готшальк. Я и Диоп движемся следом за ними.

В конце черного коридора вдруг вспыхивает яркий свет. Мы ускоряем шаг.

По кабине гуляет ветер. Стекла выбиты. Воздух снаружи свободно заходит в кабину. Пол покрыт снегом.

Венцель поднимается по лестнице, которая ведет к месту водителя.

— Калибан здесь, капитан.

— Живой?

— Мертвый. Убит ударом в затылок. Приборы управления разбиты. Похоже, поработали дубинкой.

Дюран качает головой:

— Где же он мог спрятаться?

Потом он смотрит на крышу. Там люк, который ведет на площадку наблюдения.

Капитан делает знак Венцелю подниматься по лестнице. Сам он следует за ним.

Они открывают люк и выходят в грохот бури.

Когда несколько минут спустя они спускаются, у них мрачный вид.

— Ничего. Он исчез.

— При таком ветре мы никогда не найдем следов, — говорит Диоп.

— Я знаю. Подумаем об этом позже. А сейчас поищем сами знаете что.

Прежде чем я мог бы спросить, что это — «сами знаете что», — трое швейцарских гвардейцев начинают рыться в куче барахла, которое наполняет кабину.

В конце концов сержант Венцель привлекает внимание остальных.

— Смотрите сюда, капитан!

Приближаюсь и я тоже.

Металлический сундук, который Готшальк утащил из гаража снегохода. Загадочный сундук, потеря которого очень беспокоила Дюрана. Он кажется невредимым и до сих пор обернут зеленой тканью.

В первый раз за эти пять дней губы капитана искривляет улыбка. Он произносит только одно слово: «Хорошо».

Я смотрю на него в изумлении.

Хорошо?

Как можно использовать подобное слово после всего того, что случилось? Мы разбиты вдребезги, а он улыбается?