Джей Эм - Убийца теней Страница 22

– Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя, обратно унёс. Обшарят камеру, найдут.

Опять загадками изъясняется, опять про этого своего «друга» невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Ещё сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчёт короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да ещё ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощёнными по всему миру носятся и всё знают…

– Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.

Ну вот, теперь – «ступай», когда столько у него спросить нужно, столько… что и не сообразишь, что.

На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, всё-таки прошептал: «Прощай».

Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..

Пока Лорк шёл от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.

Буквы мелкие – побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк чёткий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.

«Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет», – так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за неё можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие – в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.

А дальше… Дальше были другие мысли, такие же поразительные, все представления, которые незыблемыми казались, переворачивающие. На нескольких убористо исписанных листах столько поместилось такого, что должно в трепет повергать, приводить в ужас… Но Лорка не приводило, а… интересовало. И за живое трогало. Потому что это не как сочинение Марвена Путешественника, в котором о верованиях совсем уж странных рассказано, вроде поклонения какому-нибудь камню, как богу, ежели в этом камне дырка обнаружится. Тут другое. Талвеон не чужие убеждения свысока, как нелепые, описывает, а высказывает свои раздумья, истиной их не именуя. Только первое утверждение про добро и зло вне человеческих мыслей у него самое непреложное и есть, а дальше – рассуждения, примеры, доказательства. И именно потому, что не провозглашает он свои слова единственной правдой, с которой поспорить нельзя, им верить хочется.

Лорк вдруг поймал себя на том, что как что-то очень дорогое прижимает рукопись Талвеона к груди. Нет, не сможет он её сжечь, как советовал узник. Но ведь и правда опасно её у себя оставлять, и для него самого, и для Талвеона…

Вот как получилось: думал Лорк утешение, разрешение своих сомнений у узника этого найти, а нашёл ещё большие сомнения. Теперь от бунтарских мыслей, от мятежных дум и вовсе голова разрывается. Невозможно дольше в четырёх стенах сидеть, словно тоже в камере… На волю выйти надо. Но рукопись тут бросать нельзя. С собой только её взять остаётся.

Нашёл Лорк в своих вещах пустую ладанку, свернул в несколько раз листы, потуже сдавил в ладонях, спрятал в полотняный мешочек и на шею повесил. Теперь на груди рядом – медный знак двухбережной веры и ладанка эта. Вот уж соседство – страннее не придумаешь…

О, а сколько же времени сейчас? Кажется, давно уже часы били… который час? Неужели четвёртый дневной? А сегодня среда, середина недели, и все братья и сёстры должны в главный городской храм на общую молитву явиться. Это в остальные дни можно помолиться и в обители, а дважды в неделю, в среду и в воскресенье, в главном храме большие службы бывают, и всем нужно туда ходить. А он опоздал, и к окончанию не поспеет теперь… Но слишком уж сильна многолетняя привычка – не смог Лорк намеренно службу пропустить. С таким большим опозданием всё равно на Букетную площадь отправился.

У ворот городской тюрьмы Ярлу ожидала неудача. Стражник упёрся: письмо письмом, пусть даже с герцогской печатью, но это ведь только приглашение в город прибыть. С одной такой бумагой никак нельзя к этому узнику постороннего провести. К другому какому, может, ещё и можно бы, но к этому – никак: случай очень уж особый. К нему только двухбережных братьев пускают, да расследователей, да самого на допросы водят, и всё. Поэтому, если уж так надо, нужна особая бумага разрешительная.

Ну что ты с этими любителями бумажек будешь делать! Злость, конечно, Ярлу взяла, да толку-то… Отправилась в советный дом, чтобы там у писаря, того, с гусиной шеей и петушиным голосом, или у какого ещё, обзавестись разрешением. Но на Букетной площади, до цели своей не доходя, остановилась. Куда это толпа народу идёт – знатные горожане, в бархат разодетые, и бедные, в штопаных обносках, мужчины и женщины, дети и старики? И двухбережников много – эти двумя отдельными кучками движутся, в одной братья, в другой, поменьше, сёстры. А, ну да, середина недели, в главный городской храм на большую службу лореттцы идут. Как раз напротив советного дома этот храм, с колоннами, с высокими башенками.

В многоголосом гомоне толпы слух Ярлы несколько раз отдельные отчётливые слова выхватил – «проповедь» и «отец Воллет».

Воллет. Это имя она от Лорка слышала. Это тот самый двухбережник, что в коридоре советного дома её убийцей назвал. Тот, что на заседании старшинства сидел по левую руку от герцога Хосвейна. Первый священник Лоретта. Сегодня он не только большую службу провести, но и проповедь сказать собрался…

Ярла замерла в раздумье. Мгновение назад самым важным ей казалось во что бы то ни стало увидеть этого узника, Талвеона Эйрского. Но теперь что-то заставляло её медлить. Что? Неужели то самое чутьё сумеречного охотника, подсказки которого она всё последнее время ждала?

Колебания продолжались недолго. Вместе с другими лореттцами Ярла вошла в храм.

Он был достаточно велик, но людей собралось столько, что внутри сделалось тесно. Для знатных горожан имелись скамьи, остальным предстояло слушать службу стоя. Уже один этот порядок неприятно задевал Ярлу, когда она заходила в храмы двухбережной веры. Святые братья говорят о добрых делах, но делят прихожан исходя из их достатка. Хорошо хоть сами не садятся на скамьи, стоят в специально отведённых галереях по сторонам молитвенного зала, мужчины в правой, если смотреть от входа, женщины – в левой.

Строгая красота зала, впрочем, вопреки всему наводила на возвышенные мысли. Но не прогоняла скепсис полностью. Да, явной, кричащей роскоши в убранстве храма нет, но ходили слухи, что некоторые верховные двухбережники, восхваляя бедность на словах, втайне скапливают немалые богатства. И вряд ли эти слухи безосновательны. Но не из-за этого Ярла питала к иерархам двухбережной веры неприязнь. Всё намного проще. В силу своих врождённых способностей, она не могла относиться к ним иначе, как к людям, которые не только сами желают жить в заблуждении, но вводят в заблуждение многих других. Слишком уверены они в своём учении, как в единственной и окончательной правде. Сколько мужчин и женщин, веря им, незаслуженно страдают, мучаются страхом и чувством вины? Страх и чувство вины – две ужасные силы, которым люди поддаются чересчур легко. Которые повергают в уныние и лишают созидательных способностей. Двухбережники часто используют эти силы как своё оружие. Выгодно используют, чтобы добиться большей власти.

Знатные лореттцы уже расселись на скамьях. Стихли разговоры, с балконов, расположенных под потолком зала, зазвучала музыка. Первый священник, встав у алтаря, прочёл четыре строки молитвы, которой полагалось открывать большую службу, и сделал паузу. Нестройный многоголосый хор прихожан повторил четверостишие. Первая молитва, вторая, третья, таинство в честь сотворения мира между Двух Берегов – с преломлением символического изображения единого мира, сделанного из необожжённой глины. В честь правобережных духов – с возлиянием воды и зажжением свечей. Наконец, четвёртая молитва и пятая. На этом большая служба обычно заканчивалась или же, как сегодня, продолжалась проповедью.

Для чтения проповеди отец Воллет перешёл к кафедре. Службу он, как полагалось, вёл с покрытой головой, теперь откинул капюшон рясы на плечи. Глядя на священника, Ярла невольно вспомнила определение, которое пришло ей на ум в советном доме: «скульптурная внешность». Да, именно так. Скульптор, изваявший её – сам Воллет. Не иначе как по собственной воле он придал каждой чёрточке своего лица такое аскетическое выражение. А горящий взгляд, которым он обводил собравшихся, казалось, мог прожечь насквозь, увидеть потаённые мысли любого из прихожан. Но так ли? Хочет ли священник угадывать истинные человеческие помыслы – или хочет внушить каждому, что, какими бы эти помыслы ни были, они в любом случае греховны и преступны? Взгляд Воллета заранее обвинял. Первый священник взял на себя роль судьи – и верил, что имеет на это полное право.