Мила Коротич - Терракотовые сестры Страница 26

– Ладно, – Казакова говорила вслух сама с собой, чтобы не было так жутко. Звук собственного голоса успокаивал и настраивал на критическое отношение к миру. Трезвил, проще говоря. – Если даже что, сама не понимаю… То эта штука, в которой я застряла, – Баскунчак, а на горизонте нечто очень похожее на гору Богдо. Значит, там неподалеку от горы есть пресное озеро. Пойду туда, хоть руки вымою. А то на черта, наверное, похожа…

И встав на ноги, чумазая девица тут же убедилась в верности практически всех своих предположений, начиная с последнего.

Сзади послышались изумленные восклицания – что именно, Казакова не разобрала. Но обернулась и снова замыслила словами без падежей. В сотне метров от нее на коренастой монгольской лошадке сидел какой-то азиат средневековой наружности. Все, как в исторических фильмах показывают: лохматая шапка, толстый халат, обувь с загнутыми кверху носами. Только глаза у всадника сейчас были неестественно круглые. Еще бы, не каждый день видишь, как из земли выныривает кто-то грязный, а потом пытается обратно нырнуть. Лошадка тоже зафыркала, топчась на месте в нерешительности, как и ее хозяин.

А Казакова обрадовалась и рванула навстречу с молодым журналистским задором:

– Эй, вы меня не подбросите? К жилью! Или к озеру пресному! Сто рублей!

И для убедительности похлопав себя по заднему карману бриджей, Маша рванула к человеку. А тот, дернув лошадь за уздцы, развернулся и поскакал прочь.

– Стой, стойте! Вы чего? Скажите хоть, куда идти, в какую сторону!

Но разговаривать с ней человек не стал.

– Не везет так не везет, – продолжала разговаривать с собой Маша, – но, может, он еще вернется. А с другой стороны, не в открытую же степь он поскакал. А как раз в ту сторону, куда я идти собиралась. Прогуляюсь пока по чистому воздуху пешком, подышу соленасыщенным, заодно в себя приду. И приму грязевые обертывания. Будем считать, что у меня спа-процедура. Новая методика.

И Казакова не очень уверенно отправилась в ту же сторону, в какую умчался всадник, прямо к горе. И все бы ничего, но жидкая грязь под палящим летним солнцем очень скоро превратилась в жесткую корку. Местами она отваливалась, превращая девушку и без того чудного вида в нечто пятнисто-облезлое. Но забившись в обувь и высохнув, эта же самая целебная грязь сбивала ноги Маше так, что пришлось снять кеды и идти босиком. Благо соленый берег, или что там расстилалось вокруг, позволял. И даже приятно пружинил под босыми ступнями. Маша связала кедики за шнурки и понесла в руках на манер сумочки. Можно, конечно, было бы сунуть их в сумку к помидорам и фотоаппарату, но не хотелось пачкать содержимое.

Она уже порядком устала, ей напекло голову, а до горы так еще и не дошла. А соляная долина уже сменилась степью. Заметила Казакова это, когда по подсохшей коленке ей стукнуло настоящее перекати-поле. Тогда она приложила руку к глазам на манер козырька и увидела, что стоит на самой границе зимы из соли и степного травянистого лета. Захотелось вздохнуть полной грудью и сказать что-то значительное, процитировать что-нибудь из русской классики, но тут рядом с тем же коленом в землю воткнулась стрела. Настоящая стрела с коротким белым оперением. И стало не до цитат вообще, когда почти с того же самого места и мгновения ее догнали три такие же.

Степь прорезал боевой клич, и вот уже четверо всадников-степняков неслись на Казакову. И что ей оставалось делать? Она даже не задумывалась, скинула с плеча свою сумку и обвила ручки вокруг запястья. Фотоаппарат отдавал приятной тяжестью в руке.

– Ну, хоть одного… – сказала она сама себе с неожиданной азартной злостью. И выдернула первую попавшуюся под руку стрелу, на всякий случай, и обломила с нее наконечник. Тот был металлический, острый – получилось что-то вроде маленького ножика. Мог пригодиться. План Марии был прост, как гвоздь: дать первому же, кто полезет или попадется, по монгольской его башке простым японским фотиком, как кистенем, авось удастся… Дальше этого Казакова не планировала. А здравый смысл подсказывал, что лучше сдаться.

Четверо всадников неслись на нее. Порыв ветра донес до девушки запах конского пота и слежавшегося меха. Один из степняков раскручивал над головой аркан, и не успела девушка толком испугаться, как змеей в траве забилась веревка. Казаковой повезло – петля не долетела до цели.

– Эй-эй-эй! Я просто иду к озеру! – закричала девушка, не уверенная, что ее понимают. – Отвезите к вашему начальнику!

Всадники не замедлили движения, только один чуть вырвался вперед и через мгновение, обдав Казакову волной животных запахов, подхватил ее и закинул, как мешок, на своего коня.

Обнаглев от такого поворота событий, журналистка с размаху воткнула наконечник в ногу похитителя. Точнее, она думала, что в ногу. Конь вздыбился и заржал – Казакова промахнулась. Вместо живой человечьей плоти наконечник пропорол толстый слой стеганой ткани халата и увяз в ковровом седле. Почувствовав удар, животное дернулось, но всадник умело его удержал, а строптивой гостье досталось нагайкой по джинсовой заднице. Ожог боли вынес остатки алкогольного благодушия и надежды на то, что все вокруг – неправда. Второй, умелый удар по макушке усмирил строптивость на время.

Кочевник накрыл обмякшую «добычу» все тем же пропитанным потом ковром и пустил лошадь шагом. Очнулась Казакова уже в юрте.

Солнечный свет пробивался через отверстие в крыше, освещая внутреннее убранство. Все, от стен и крыши, включая балки и войлочные валики для сидения, утварь, посуду и многочисленные резные фигурки по углам, было белым. Разного оттенка белизны, но белым. Пахло дымком и вареным мясом.

Голова, разумеется, болела. И не только голова. Ломило все тело. Мутило от скачки. Ныли руки. Силясь потереть виски, девушка потянулась рукой к голове и обнаружила, что запястья ее крепко перехвачены тонким белым же кожаным ремнем, а сама она сидит в чистых белых одеждах, и у нее длинные волосы!!! Толстая туго заплетенная коса доходила до пояса и при движении головой мелодично позвякивала серебряными подвесками на концах.

О приключении с грязевой лужей, однако, отчетливо напомнили темные лунки под ногтями. Это совсем сбило с толку и так еще не слишком хорошо соображавшую девицу. Волосы длинные – стало быть, проспала долго, а руки грязные – отмыть не успели или не смогли? Кедики стояли рядом чистые и, как оказалось, еще даже влажные от стирки.

– Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша, – сама себе сказала Казакова. – А то, что я сама с собой разговариваю, так это допустимо человеку с легким сотрясением мозга… Я же с собой разговариваю, а не с кем-то еще, я же привидений не вижу или духов каких-то.

И тут же из за спины возникла пожилая калмычка. Та самая, которая помидоры Маше продала сегодня утром на местном базарчике. Или точная ее копия. Вся тоже в белых одеждах, с кремовыми хаотичными узорами. Длинные широкие рукава скрывали сильные загорелые руки, косынка на голове была завязана особым образом, словно закрученная в тюрбан, – видно оставалось только лицо.

Маша не упала, потому что уже сидела.

– Здрасьте, – только и смогла она произнести, не уверенная, что не видит привидений.

А молчаливая кочевница ничем не выдала удивления от встречи. Она приложила палец к губам и выразительно глянула на девушку, затем быстро опустила глаза, развязала тюрбан и накинула его себе на лицо. Шаг назад – и старая женщина исчезла, слившись со стеной.

В юрту же шагнул старик в высокой войлочной шапке, отороченной белым же мехом. Его толстый халат украшали серебряные нашивки на груди и по полам. Он степенно перебирал в унизанных перстнями пальцах крупные четки из соляных кристаллов. Из-за широкой спины выглядывал другой старик. Суше, худее, и с каким-то детским взглядом: то ли безумным, то ли просветленным. Его длинные седые космы, стянутые, видимо, на затылке в пучок, выбивались неопрятными прядями из-под мохнатой шапки-треуха.

– Да, это она, – закивал он головой, – она точно. Я узнал ее, она… Больно, больно глазам! Вышла черная из белого! Несет красное. За ней посылал дэв, что мучает, – слезы потекли по лицу вещавшего. Стало видно, что он нездоров. Задрожали его губы, пальцы рук неестественно выгнулись.

– Тише, тише, сын мой, – большой старик обнял больного. Тот еле сдерживал стоны. – Если это она, то сегодня ты станешь здоров и молод, как прежде. Позовите скорее музыканта, – приказал он куда-то в сторону, сжимая сына в объятиях. Тот уже бился в конвульсиях, лицо его побелело, и кровавая пена шла изо рта.

Как младенца передал старик обезображенного судорогами сына кому-то на руки. А тот уже выл нечеловеческим голосом. Крики одержимого раздавались еще некоторое время, но на фоне их послышалась музыка, кто-то заиграл на дутаре. Потом к струнным присоединилась флейта, а затем гортанный мужской голос стал выводить прихотливую мелодию о победах и доблестях. Но вопли не становились тише. И лишь когда невидимый певец заговорил нараспев о чем-то простом, словно убаюкивая раскричавшегося в беспокойном сне младенца, на убыль пошли и жуткие завывания. Не слышно толком, что поется, лишь слова отдельные об одиноком дереве, о птицах на ветвях, о слезах и усталости.