Ксения Медведевич - Сторож брату своему Страница 82

Такие мысли аль-Мамун от себя гнал. Усилием воли, не вином. И не настойками, что подпихивали лекари, – лекарям больше не верилось.

Садун, верный слуга матери, покончил с собой. Тело старого харранского мага он велел выволочь на позор, а потом сжечь. Ученые говорили, что в таком случае душа не может возвратиться и уничтожается вместе с развеянной в прах оболочкой. Бормочущим над страницами бородатым умникам в талейсанах он верил еще меньше.

Гораздо больше их мудрствований его почему-то убеждали древнейшие суеверия бедуинов: те, сжегши тела, уже не выплачивали цену крови родичам убитых – у истаявших в огне скелетов не было родства. За сожженных не мстили – ибо племена что-то знали о той, оборотной, полуночной стороне жизни, в которую змейками уползал дым последнего костра. Стать падалью, жженой плотью после смерти кочевники боялись более всего – и сторожко обходили капканы, которые нечистый расставляет человеческой душе, пытаясь втянуть ее пепел в ноздри. Тела убитых сжигали за изнасилование. За измену роду. И за осквернение святынь.

Отдавая приказ о посмертной судьбе Садуна ибн Айяша, аль-Мамун помнил об этих древних установлениях. Еще он надеялся, что харранцы помнили их куда лучше, чем ашшариты, и наверняка усвоили преподанный урок. Костер разложили, несмотря на протесты жителей, у ворот квартала аль-Шаркия, в котором жил ибн Айяш. Ропщущую толпу пришлось разгонять палками, но до открытого бунта не дошло. Звездопоклонники держались друг друга, но не настолько, чтобы отправиться на тот свет ради земляка-самоубийцы.

Так что угрозливый шепот и воздетые кулаки соотечественников ибн Айяша бесцельно вознеслись в хмурое пасмурное небо – вместе с густым, воняющим мертвечиной дымом позорного костра. Голову по обычаю подвесили на продетом в уши ремне над воротами квартала. Аль-Мамуну сказали, что уже через месяц она облезла до костей. Клочья бороды влажный, пахнущий нечистотами ветер таскал по ближайшим переулкам. Там за ними гонялись дети и собаки.

А ему, аль-Мамуну, оставалось лишь прислушиваться к шорохам. И вздрагивать, словно кто-то коснулся не руки, нет – рукава. Вздохнул за спиной. Посмеялся в соседней комнате. Абдаллах часто слышал детский смех и баюкающий голос молодой матери.

Лекари твердили, что печать Али изгоняет всякую гулу и ифрита, всякую неупокоенную душу. Но он, аль-Мамун, все равно вздрагивал. И оглядывался, чтобы поймать краем глаза – промельк синего, расшитого драконами шелка. Колыхание цветов в высокой прическе. Скользнувший по полу прозрачный рукав. Переваливающуюся походку – дын-дын-дын, ножки врастопырку – годовалого карапуза.

Мазар строился быстро. Широкая – на двоих – резная плита быстро скрывалась за растущими стенами, над которыми вот-вот должны были навести купол.

Сначала он, аль-Мамун, перейдет через Маджарский хребет. Затем возьмет карматскую столицу.

А потом – потом его ждет старая, помнящая языческие времена Медина. А из караванного города в горной долине он направит своего верблюда прямиком в Ятриб. В Долину Муарраф. К Черному камню Али. И вымолит там прощение. Для себя и для матери.

Если улемы скажут, что за мать нужно идти в паломничество еще раз, еще дважды, трижды, – он пойдет. Раз мать решилась на такое – значит, и на нем вина. Значит, она думала, что подобное деяние он сочтет благим и простит. Но она ошиблась. И он заплатит за ее ошибку, что бы ни думала она сама, ее советники, ее звездочеты и маги. Так он решил, и так он сделает.

…Распорядитель церемоний меж тем подпихнул к тронному возвышению жидкую оборванную толпу. Двое сутулых голодранцев ковыляли, опираясь на палки. Грязные халаты на голое тело светили прорехами, босые ноги шлепали по мрамору, оставляя темные липкие следы. Их что, в пруду вываляли, что ли? И кто все эти постанывающие и заламывающие руки уроды, что волокутся следом? Воистину, свита двоих калек поражала взгляд: видавшие виды аба из протертой шерсти колыхались дырявыми рукавами, драные подолы рубах почти не отличались по цвету от смуглых ног.

Взмахнув рукавом черной туники, распорядитель указал просителям место, где полагалось встать. Те попытались опуститься на колени, но их немедленно подняли бесцеремонными пинками: простым верующим, не имеющим никакого звания, не позволялось целовать землю перед халифом. Они должны были довольствоваться целованием своей правой ладони.

Наконец, распорядителю с помощниками удалось выстроить придурковатых феллахов как положено: двое просителей впереди, свидетели во втором ряду. Все пятеро ошеломленно таращились не на аль-Мамуна, а на золотые извивы узоров над троном. Цокая языками, деревенские дурни качали головами и кивали друг другу – вот, мол, роскошь так роскошь.

Ударив посохом о мрамор, распорядитель церемоний возгласил:

– О повелитель! Перед тобой – Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, мулла и имам масджид Таифа!

Вот тут Всевышний и отомстил аль-Мамуну за гордыню – халиф чуть было не разинул рот от изумления. Вот эти двое оборванцев – почтенный мулла и предстоятель таифского дома молитвы?!

Аль-Мамун сделал поспешный знак: мол, разрешите им поклониться. Распорядитель отмахнул рукавом, и оба просителя упали наземь в благодарном поклоне.

Подняв усталые, изможденные лица, оба остались стоять на коленях.

– Справедливости, о эмир верующих!

Кто это был, мулла или имам? Шамс ибн Мухаммад или Хилаль ибн Ибрахим? Впрочем, от их былого степенства, белых тюрбанов и богатых биштов ничего не осталось. Почему?..

Тот, что стоял справа, вдруг развязал веревочную подпояску и рванул с плеч халат. И снова прижался лбом к полу, показывая спину. Второй проситель последовал его примеру. Глазам аль-Мамуна открылись поджившие рубцы и изжелта-фиолетовые пятна синяков – этих людей били палками. Долго. Возможно, беднягам пришлось выдержать несколько сот ударов.

– Я вижу следы побоев, – твердо сказал аль-Мамун, вынимая из-под подушки длинный железный прут, служивший во время приемов обиженных вместо жезла. – Кто их вам нанес, о верующие?

Тот, что первым показал спину, ответил:

– Твой нерегиль, о халиф, – да проклянет его Всевышний! Он и его горцы ворвались в масджид и разобрали минбар! В основание места проповедника у нас был вделан жертвенник из нечестивой каабы, где молились идолопоклонники, но они разнесли в щепы возвышение и вытащили камень!

Вести об этих бесчинствах уже достигли слуха халифа – матушка пару недель назад постаралась. Она же, кстати, еще в Мейнхе дала нерегилю под командование три десятка ушрусанских айяров из своей личной охраны. Аль-Мамун видел эту заросшую до глаз бородами шатию-братию. Все как один выглядели как только что спустившиеся с гор бандиты. Впрочем, насельники родной земли госпожи Мараджил как раз и были бандитами: ушрусанцы грабили караваны и похищали путников, обращая их в рабство либо возвращая родственникам за большой выкуп. В свободное от грабежей и налетов время они предавались взаимной резне. У каждого ушрусанского рода за долгие века дикарских распрей и поголовного разбоя накопились большие счета к соседям, и кровная месть в неприступных горах уродливого, как гнойник на заднице, княжества считалась делом обычным и повседневным.

Правда, последняя экспедиция в ушрусанские горы остудила самые горячие головы: несколько родов постигло поголовное истребление, а детей из знатных семейств вывезли в столицу – заложниками. Публичные казни довершили дело, и теперь горцы занимались преимущественно сведением счетов и выпасанием мелкого рогатого скота.

Единственная польза, которую ушрусанцы приносили аш-Шарийа, оказывалась оборотной стороной их исключительной воинственности: как наемникам и охранникам им цены не было. Умные эмиры и полководцы предпочитали набирать половину гвардии из дейлемцев, славившихся не менее свирепым нравом, а половину из ушрусанцев – и стравливать их между собой, не давая вступить в сговор.

И вот теперь отряд этих бандитов сопровождал нерегиля. Аль-Мамуну донесли, что горцы на самийа чуть ли не молятся: по местным поверьям, в свирепом главнокомандующем халифата возродился дух того самого полководца. Афшина Хайдара ибн Кавуса, проклятия Аббасидов, знамени мести Ушрусана – да и всех парсов, как ни погляди. Матушка хорошо постаралась и на этот раз: разъяренные язычники ворвались в дом молитвы и осквернили его, чтобы восстановить какое-то древнее капище. Немыслимо…

– Как нерегиль посмел совершить подобное святотатство? И как он посмел подвергнуть побоям столь уважаемых людей? – тихо спросил он, ни к кому в особенности не обращаясь.

Вдоль обеих стен зала тянулись ряды эмиров в черных придворных кафтанах. Под расписными балками потолка повисла нехорошая тишина. Люди растерянно переглядывались, не зная, что сказать. Вести о таифских событиях просачивались в столицу исподволь – базарными слухами и толками, нашептываниями в чайханах и винных лавках, тихими разговорами с самыми надежными сотрапезниками.