Ксения Медведевич - Сторож брату своему Страница 83

Вдоль обеих стен зала тянулись ряды эмиров в черных придворных кафтанах. Под расписными балками потолка повисла нехорошая тишина. Люди растерянно переглядывались, не зная, что сказать. Вести о таифских событиях просачивались в столицу исподволь – базарными слухами и толками, нашептываниями в чайханах и винных лавках, тихими разговорами с самыми надежными сотрапезниками.

– О мой халиф!

Этот твердый, уверенный голос принадлежал человеку из тех, кто сопровождал просителей. Обветренное лицо и неловко зашитая в паре мест полосатая аба выдавали в нем бедуина.

– Мое имя – Дауд ибн Хусайн, о повелитель, и в Таифе я наследовал шорную лавку моего отца. Я свидетельствую: самийа кричал, что по закону не дозволяется разорять и превращать в масджид храмы иноверцев, и виновные должны понести заслуженное наказание. И что он, мол, покажет, что слово закона неотменимо и не стареет со временем, даже если нам, ашшаритам, неохота его исполнять и мы предпочитаем о нем не помнить. Так и вышло, что этот неверный приказал дать двум почтенным людям по двести палок.

Действительно, языческий храм семьдесят лет назад разобрали – когда стали продавать участки вдоль прорытых от водотока Шаджи каналов. Но каков законник из этого кафира, подумать только, нерегиль, оказывается, разбирался в тонкостях шариатского права…

Люди сердито перешептывались, кивали друг другу черными высокими чалмами. Все еще стоявший на коленях мулла с оголенными плечами открыто плакал, утираясь исхудавшей рукой. Этого аль-Мамун нерегилю спускать не собирался. Ненавистникам веры во главе с матушкой следовало показать, что законы Али писаны только для тех зиммиев, что признают главенство и могущество правоверных. Ибо это – твердое основание, на котором стоит ашшаритское государство.

И вдруг послышался голос другого свидетеля из свиты таифских просителей:

– Это еще не все, о эмир верующих!

По тому, как притих зал, халиф понял, что матушка кое-что утаила. А за уклончивыми словами донесений барида – «среди жителей Таифа ходят страшные слухи, столь непотребные, что пересказать их не поворачивается язык верующего» – кроется еще одна страшная новость.

– Говори, – тихо приказал он.

Невысокий бедуин в рыжеватом бурнусе выступил вперед и громко сказал:

– Твой нерегиль, о халиф, не только восстановил старую каабу. Он принес в ней жертвы.

В Зале Мехвар повисла страшная тишина.

Бедуин шумно сглотнул. И сказал:

– Мое имя – Батталь, Батталь ибн Фарух. Свидетельствую – нерегиль принес в жертву шесть правоверных. Зарезал у жертвенника Манат. За мной стоят четверо уважаемых ашшаритов, готовых засвидетельствовать совершение ужасного злодеяния.

Собрание ахнуло – и взорвалось возмущенными и горестными криками. Некоторые упали на колени, разодрали на себе одежды и подняли руки, моля Всевышнего совершить месть и защитить ашшаритов.

Так, значит, это правда, кивали друг другу придворные. Значит, слухи не врут. Аль-Кариа сорвался с цепи и занялся излюбленным делом – избиением правоверных.

Аль-Мамун почувствовал, как пересохло в горле. К такому обороту событий он оказался не готов. Что там говорила мать? «Тарик – волшебное существо…»

Конечно. Конечно. Волшебное существо. А ты – дурак. Ты дурак, Абдаллах.

Зачем отказался от первоначального намерения?! Зачем поддался уговорам матери?! Нерегиля нужно было усыпить! Усыпить еще в Харате! Ты же всегда полагал, Абдаллах, что обращение к потусторонним силам не приносит добра. Никогда не приносит. Человек – существо разумное. И разума вполне достаточно для совершения человеческих дел! А волшебные трюки – соблазн. И великое бедствие. Именно. Великое бедствие. Аль-Кариа.

Халиф поднял руку с жезлом.

Катиб у подножия тронного тахта споро вытащил из башмака свиток, развернул и макнул калам в висевшую на запястье чернильницу.

– Правоверные! – Иногда аль-Мамуну казалось, что все эти лица, подобно подсолнухам разворачивавшиеся на его голос, обращены не к нему, а к какой-то бестелесной субстанции, очищенной от привходящего и временного. – Во имя Всевышнего, всемилостивого и милосердного, и во имя Пророка, да пребудет с ним благословение Всевышнего! Подобные дела вопиют к небу и нуждаются в поправлении! Вы, Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, не плачьте! Хаджиб проводит вас в диван хараджа, где вам выпишут надлежащие бумаги на получение пятисот динаров, новой одежды, двух верблюдов и фуража для животных, достаточного для обратного путешествия!

Оба несчастных протянули к нему руки и заплакали от избытка счастья.

– Что касается нерегиля, то, клянусь именем Справедливого, его деяния не останутся безнаказанными! Не пройдет и месяца, как убийца верующих предстанет передо мной в оковах и даст ответ за свои преступления!

Собрание разразилось восторженными кликами.

Аль-Мамун медленно кивнул.

– Подойди ко мне, о Абу Хасан, – подозвал он главного вазира.

Тот опустился на свою официальную подушку, взблеском перстней подзывая катиба с бумагой и чернильницей.

– Напиши от моего имени фирман, о Абу Хасан, – негромко сказал халиф умному, как старая гюрза, бородатому Амириду. – Напиши в нем так, как положено – для нерегиля…

Маленькие, обрамленные морщинами глазки вазира понимающе прищурились. Голосящих от радости и призывающих благословения Всевышнего оборванцев уже выводили под руки. Все смотрели на них, а не на халифа, отдававшего самое главное на сегодняшний – и не только на сегодняшний – день распоряжение.

Собрав брови у переносицы, аль-Мамун продиктовал:

– Я приказываю отряду лучших воинов гвардии отыскать нерегиля, взять в оковы и доставить в столицу. Для нерегиля пиши: «Приказываю сдаться подателю сего письма и не чинить сопротивления».

И подумал: справедливость – одна для всех. Если Тарик и вправду убил людей ради мертвой языческой веры, справедливость требует, чтобы нерегиль был казнен. Так велит шарийа, сказал себе аль-Мамун. И медленно кивнул, признавая неоспоримую правоту своего вывода.

2

Ангел-истребитель

Окрестности Нахля, незадолго до этого

Уже почти стемнело, в расселинах скал легла чернильная тьма – и тут женщина увидела то, что искала.

Растрепанный веер пальмового листа, покачивающийся за ближайшей каменной грядой. Ветер ударил сильнее, и над увалом взметнулись еще пальмовые листья – много листьев. Словно там стояла не одна пальма.

Впрочем, женщина знала, сколько там было пальм. Три.

Закатное небо затянуло красноватой перистой дымкой. Черные листья-пальцы снова призывно взмахнули из-за неровного скального гребня.

Женщина сглотнула. И, зябко обхватив себя за плечи, пошла вперед.

Туда, где ее ждала Хозяйка Трех Пальм, Великая Узза.

Перед тем как свернуть за скалу, она приказала черному рабу:

– Жди здесь, Залим.

Тот равнодушно кивнул и сел на корточки. Массивные челюсти размеренно двигались – зиндж жевал гашиш. В стеклянных глазах не отражалось ни единой мысли.

В стремительно густеющих сумерках женщина несколько раз споткнулась и потому к одиноко торчащим среди камней пальмам подошла, глядя в землю, – высматривала камни.

И боялась поднять глаза.

Ветер гонял по слоистым плитам холодный крупный песок. И развевал мочало на ребристых, толстых стволах деревьев. Листья шуршали сухо и тревожно.

Стволы пальм прорастали прямо из камня, раздвигая скальное основание гряды трещинами. Конечно, так не бывает. Пальмы не растут на камнях. И даже в ночной пустыне не дерет такой ледяной, до дрожи в коленях холод.

Дойдя до деревьев, женщина упала на колени перед средней пальмой. И уперлась лбом в острые края срезанных листьев.

– Меня зовут Рабаб, – тихо сказала она.

Не отнимая головы от ствола, вынула из-за пазухи узелок с лепешкой и финиками. Весь запас провизии.

– Больше у меня ничего нет, Всемогущая. Я пыталась продать раба – но торговец не взял. Сказал, иди отсюда, не будет тебе здесь прибыли, о дочь Шамты. Вот хлеб и финики. Это все, что я могу принести тебе, Уззайян.

И Рабаб часто задышала, завсхлипывала – и, не сумев сдержаться, разрыдалась – отчаянно, до соплей и икоты.

Высморкавшись, она подняла глаза и больше не увидела деревьев. Камни лежали перед ней голым, уходящим в долину столом. Ветер отдувал край платка с жалким приношением.

– Ах… – горестно выдохнула Рабаб.

Значит, Узза раздумала являться. Не пришла. Не вняла. Конечно. Зачем Уззе ее лепешка. В старые времена Богине приводили верблюдов.

– Поднимись, дочка! – ласково сказал женский голос из-за спины.

Рабаб медленно обернулась.

Высокая женщина отвела от лица край черного платка. И улыбнулась:

– Мне и впрямь не нужна твоя лепешка, о Рабаб. Да и финики оставь себе, дочка, – не ем я фиников.