Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов Страница 61

Ещё шаг – и расстояние почти исчезло. Я бросился к ней, руки жадно сжали её, ладонь зажала рот, заглушая крик. Втянул её в тесный, душный закуток между стенами, куда свет едва проникал. Она забилась, словно пойманная птица, царапалась, пыталась кусаться, но хватка была надёжной, отточенной десятками таких попыток. Через пальцы я чувствовал её жаркое дыхание, пропитанное страхом, почти ощущал, как её сердце бьётся в панике.

Её беспомощность разжигала во мне огонь, подстёгивала к действию. Хотелось сломать, подчинить, забрать всё – почувствовать дрожь её тела, услышать приглушённый стон, когда она поймёт, что спасения нет. Желание нарастало, превращаясь в яркую, почти невыносимую потребность, от которой не было спасения.

Но в миг, когда триумф казался близким, резкий свет фонаря ударил в лицо, вырвав меня из сладкого оцепенения. Грубый окрик: «Стоять! Милиция!» – разорвал тишину, заставив застыть от унижения и ярости. Вспышка злобы захлестнула, тело среагировало быстрее мысли: я оттолкнул Екатерину к ментам и бросился прочь, чувствуя себя не охотником, а жалкой добычей.

Фонари мелькали позади, окрики, свистки и топот сапог эхом разносились по дворам, гоня меня через лабиринт улиц. Лишь через несколько минут, убедившись, что погоня отстала, я остановился у облезлой стены, прижавшись спиной к холодному кирпичу. Внутри клокотала ненависть, смешанная с позором.

Это было непростительно. Я, всегда державший всё под контролем, оказался загнанным, жалким, высмеянным самим собой. Тело трясло, зубы скрипели, пальцы сжимались в кулаки, требуя немедленной расправы. Я должен был взять своё, иначе этот позор не пережить.

Домой с таким грузом возвращаться нельзя. Вдалеке мелькнул женский силуэт, одиноко шагавший по тротуару с медленной уверенностью человека, не ведающего ночных страхов. Она ещё не знала, что стала моей новой целью, а я уже ощущал, как тело наполняет жгучая, почти болезненная жажда подчинить, овладеть.

Оттолкнувшись от стены, я двинулся за ней. Каждый шаг возвращал уверенность, стирая остатки унижения. Эта ночь принадлежала мне, и неудача больше не повторится. Я знал: сегодня я не уйду без жертвы.

Она шла быстро, целеустремлённо, но будто потерянная в мыслях. Светлый плащ из торгового центра, надетый поверх невзрачного свитера, не скрывал её хрупкости – обыденная, как пакетное молоко или магазинная булка. Я держался на расстоянии, чтобы не спугнуть. Фонарей почти не было, лишь пара тусклых ламп. Вдали лаяли собаки, и мне казалось, я слышу её учащённый пульс. Она не бежала, но её шаги выдавали городскую осторожность – страх, который не хочется показать.

Я знал этот парк: здесь не гуляют семьи, не бегают дети, не сидят старики. Только урны и угрюмые тополя – место, созданное для исчезновения. Она свернула в тёмный закуток между кирпичными стенами, и я ускорил шаг. Когда она заметила меня, было поздно.

Я набросился мгновенно: руки сжали шею, колено прижало к земле. Её крик заглушил захват, кулак сломал сопротивление. Борьба была жалкой, беззвучной, словно протест загнанного зверя. Её хриплое дыхание напоминало собаку, загнанную в угол. Время будто остановилось. Пальцы нащупали пуговицы – ткань треснула. Я не спешил, наблюдая, как рушится человек, когда ему дают понять его ненужность.

В свете фонаря её глаза, огромные и безжизненные, походили на рыбий взгляд, вытащенный из воды. В них не было ни мольбы, ни ужаса – только пустота. Она знала, что проиграла.

Я наклонился над ней, словно патологоанатом: прерывистое дыхание, судорожное подёргивание подбородка. Сопротивление бессмысленно, но она цеплялась за рукава плаща и свитера. Одно движение – и ткань спала, пуговицы покатились по асфальту.

Слои одежды падали, обнажая уязвимость. Первой сдалась юбка – она дрогнула и замерла. Колготки порвались сразу, нейлон осыпался, как паутина. Белёсые трусики – банальный хлопок с истёртой резинкой – выглядели безлико. Меня это одновременно смешило и раздражало: вместо индивидуальности – серийный товар. И всё же этот кусок ткани стал её последней защитой: она царапала асфальт ногтями до крови.

Они промокли от её страха настолько, что липли к коже намертво; по бёдрам расплывались пятна позора, будто тело само сдавало позиции быстрее разума. Я смотрел на эти пятна и видел в них суть происходящего: она была сломана, ещё до того, как я коснулся её по-настоящему. От этого возбуждение стало почти тошнотворным – как утренний перегар после ночи пьянки.

Я притянул трусики двумя пальцами и потянул вниз: ткани хватило ровно на секунду сопротивления, после чего они лопнули с тихим хрустом и сползли к коленям комком безымянного стыда. Она изогнулась дугой, пытаясь закрыться бёдрами, но я не дал: резким движением разжал её ноги, оставив ладонью синяк на внутренней стороне бедра. Мне нравилось ощущать под кожей живую пульсацию; нравилось чувствовать, как она дрожит не от холода, а от полной беспомощности.

Запах её тела – животный страх, смешанный с кислотой унижения – резко ударил в ноздри. В этот миг я ощутил себя абсолютным хозяином: мог делать что угодно, и никто бы не спросил почему. В голове мелькнула строчка из старого учебника анатомии – «слизистая покрыта эпителием» – и я хмыкнул, почти весело.

Я действовал размеренно, методично. Пальцы скользили по её коже, нащупывая то синяк, то след от неуклюжей жизни. Каждый сантиметр её дрожащего тела отзывался невидимой вибрацией, стыд и ужас обволакивали, словно влажный туман в ночи.

Она попыталась сомкнуть ноги – жалкая попытка отрицать реальность. Я сжал её щиколотки, развёл бёдра, убедившись, что она никуда не денется. Процедура требовала точности: сломать человека слишком быстро – значит лишить себя сути.

Медленно расстёгивая ремень, я растягивал момент до абсурдного предела. Не похоть вела меня, а жажда упорядочить хаос, сделать этот миг единственно возможным. Контроль был всем.

Я развёл её бёдра – не сексуальность, а медицинская процедура. Ноги дрожали, дёргались в предсмертной пляске. Я расстегнул брюки, не спеша, не ради наслаждения, а ради власти. Контроль – единственное, что имело значение.

Я вошёл в неё резко, с намеренным бесстыдством, проверяя, сколько выдержит её внутренний каркас. Она дёрнулась, испустив сдавленный вскрик – скорее спазм дыхания, чем крик. Мышцы поддались сразу, борьба свелась к внутренней конвульсии, неподвластной ей.

Я двигался неглубоко, изучая реакцию: тело судорожно втягивало воздух, плечи выгибались, пальцы царапали асфальт до крови. С каждым глубоким толчком её кольца смыкались, будто не желая отпускать вопреки отвращению. Я наблюдал с отстранением микробиолога: не эмоции, а