Рэй Брэдбери - Миры Рэя Брэдбери. Т. 8. (дополнительный) Страница 63

Он сделал резкое движение рукой и приподнял рубашку. На коричневой коже, пересекая бок и часть живота, тянулся широкий белый шрам, который остался от бычьего рога.

— Вы видите, сеньор? Это знак моей доблести! Знак профессии тореадора! Но что значат шрамы для юных женщин? Целия гуляет и смеется с вами. А годом раньше она ходила с другим. И вот однажды моя ненависть достигла предела. Я заманил его сюда в одну из ночей, и мы разыграли с ним корриду — мексиканский герой против глупого американского животного. Я убил его. Теперь ваш черед!

— Томас, я ничего против вас не имею. Вы старый человек….

— Я не старый! — с яростью закричал мексиканец и, подбежав к Роби Кибберу, замахнулся шпагой. — Это она считает меня старым! Глупая, глупая Целия! Каждый день она проходит мимо моей скамьи и даже не смотрит на меня. Каждый день в течение многих лет я смотрю на ее красивое лицо, на ее чудесную походку. И говорю себе: «Нет! Эти янки ее не получат!» Я буду убивать любого, кто, приехав сюда, попытается вскружить ей голову. Одного, второго, третьего. Возможно, вас наберется дюжина, прежде чем меня поймают. Но вы ее не получите! Она моя! — Томас рассек воздух шпагой. — Двигайся! Двигайся, янки! Не стой на месте! Беги! Нападай на меня! Сражайся со мной! Покажи свою удаль!

— Моя нога… Я не могу ходить.

— Тогда я заставлю тебя бегать!

Томас ударил его эфесом шпаги по лицу. Гнев заставил Роби забыть о боли в ноге. Он заковылял к старику, но тот проворно увернулся.

— Хорошо! — закричал мексиканец, взмахнув накидкой. — Давай еще разок!

Роби рванулся к нему.

— Еще! Вот так! И еще!

Киббер остановился, задыхаясь от боли и ярости. Старик кивнул и взглянул на луну:

— Уже поздно. Пора заканчивать бой. Теперь ты побежишь на меня, и я проткну твой мозг клинком.

Он поднял накидку, и она затрепетала на холодном ветру. Луна наполнила мир призрачным светом.

В глазах у Роби помутилось. Раненая нога пульсировала как большое сердце. Земля раскачивалась под ним, и в такт с ней дрожали и кружились звезды.

— Томас, — прошептал он тихо. — Я ненавижу тебя!

— Вперед! — закричал старик, взмахнув накидкой.

Шпага взлетела вверх, рассекая завывающий ветер.

— Ненавижу! — повторил американец.

— Время пришло, — сказал старый Томас.

— Пришло.

Роби сделал ложное движение вперед и, когда шпага блеснула в воздухе, упал, откатился в сторону и прыгнул на тореадора сбоку. Подсекая ноги старика, он дернул на себя его вязаные штаны, и Томас с визгом упал на спину. Они покатились по арене, выхватывая друг у друга шпагу и путаясь в алой накидке. Потом один из них вскочил на колени и, сжимая эфес обеими руками, пронзил грудь противника, лежавшего на белом песке.

— Это тебе за меня, — прохрипел он, с трудом вытаскивая шпагу из тела.

Он поднял клинок и вновь вонзил его в соперника, который корчился в предсмертных судорогах.

— Это за Целию.

Шпага снова поднялась и опустилась.

— А это за Дугласа Мак-Клара!

Когда ранним утром Целия встретила Роби на улице, тот, хромая, возвращался от врача в отель. Она заметила в его руке какой-то маленький белый предмет. Звенели церковные колокола, и солнце лениво поднималось над голубыми холмами. Утренний воздух казался удивительно сладким от дыма печей, на которых хозяйки готовили завтрак. Роби вдыхал его со счастливым видом, отламывал от сахарного черепа куски и клал их в рот. Когда Целия подошла к нему и поздоровалась, он доедал последний кусочек. Прожевав и проглотив остатки, Роби улыбнулся, обнял любимую девушку, и их губы слились в долгом поцелуе.

ХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР, ТЕПЛЫЙ ВЕТЕР

ПЕРВАЯ НОЧЬ ПОСТА

Так вы хотите знать все «почему» и «с чего бы это» ирландцев? Спрашиваете, что делает их такими? Ну тогда слушайте. Я знал, собственно, лишь одного, зато мы встречались сто сорок четыре ночи подряд. Давайте поближе: всмотритесь в этого человека и, может быть, увидите целый народ, выходящий из серой мороси, чтобы снова скрыться в тумане; берегись, идут! Глянь-ка, уже прошли!

Ирландца звали Ник.

Осенью 1953 года я сочинял в Дублине сценарий. Каждый божий день я садился в такси и проезжал тридцать миль, отделявшие реку Лиффи от серой усадьбы в георгианском стиле, где мой режиссер, он же продюсер, держал охотничью свору. Осень, зиму и начало весны я писал по восемь страниц в день, вечерами мы их обсуждали, а ближе к полуночи, готовый вернуться в отель «Ройял Иберниен», я будил килкокскую телефонистку и просил соединить с самым теплым (хоть и неотапливаемым) местом в поселке.

— Кабачок Хибера Финна? — кричал я в трубку. — Ник здесь? Попросите, пусть приедет за мной.

Мысленно я видел их, местных парней, у щербатой зеркальной стойки, похожей на зимний пруд, где из подо льда таращатся они сами, как нового рода утопленники. В их толчее, в их свистящем «гляди-чего-скажу» молчаливо высится Ник, мой сельский водитель. Мне слышно, как Хибер Финн кричит от телефона и как Ник отзывается:

— Все, сейчас меня здесь не будет!

По прошлым ночам я знаю, что «все-сейчас-меня-здесь» процесс несуетный. Скорее это медленный отрыв, степенный наклон торса, когда центр тяжести мало-помалу смещается в дальний, пустующий край комнаты, где одиноко мается забытая всеми дверь. Цель его — не повредить изысканное плетение разговора. Тем временем нужно поймать, связать и пометить десятки нитей утка и основы, чтобы назавтра под хриплые возгласы узнавания на лету подхватить челнок и с порога включиться в беседу.

По моим прикидкам, большая часть пути — через кабачок Хибера Финна — занимала у Ника полчаса. Меньшая — от поселка до дома, где я жил, — минут Пять.

Так было и в последнюю ночь перед Великим постом. Я позвонил и стал ждать.

Наконец из ночного леса вылетел «шевроле» 31-го года выпуска, торфяно-рыжий, как и сам Ник. Машина и водитель, сопя и отфыркиваясь, плавно вкатили во двор; я сбежал по ступеням в безлунную, яркозвездную ночь.

За лобовым стеклом царил безраздельный мрак: приборная доска много лет как почила в мире.

— Ник?

— Он самый, — послышался доверительный шепот. — Славный вечерок, теплый, а?

Термометр показывал пятьдесят[7], но Ник ни разу не забредал южнее Типперари, а тепло — понятие относительное.

— Да, хороший. — Я сел на переднее сиденье и с хрустом захлопнул ржавую дверцу. — Ну как жизнь?