Клыки Доброй Матери - Олли Бонс Страница 11

Но куда бежать, если в целом мире никто не ждёт и никто не даст приют? Как бежать, если у входа сторож, если отныне всем миром становится этот дом и его внутренний двор?

От мира прежнего у Нуру осталось лишь то, что Сафир держал в руке — пара клыков хищного зверя. Нуру не выпустила их, сберегла, спрятала в складках одежды. Шаба не заметил, а хозяйка разрешила оставить. Теперь уже не спросить, что за зверя одолел Сафир, отчего это было для него так важно, что он хранил эти клыки много жизней.

Что-то скрипнуло под потолком, и Нуру повернула лицо. Из высокого — рукой не достать — окна будто сыпалась струйка песка: то ящерка, быстрая и тонкая, втекла и замерла на стене, глядя тёмными бусинами глаз. Небо уже светлело, но в этой части города было ещё тихо. Скоро зашумит рынок, откроются лавки, а сейчас только ветер, и далёкие разговоры, и тонкий, похожий на скрип, голос ящерки.

За дверью раздались шаги, и ящерка скользнула прочь. Лишь она, ловкая и гибкая, могла выбраться отсюда, а такой, как Нуру, пришлось бы встать кому-то на плечи, чтобы выглянуть наружу, в полукруглое окно под самой крышей.

Ключ повернулся в замке, и на пороге возникла хозяйка, Имара, в белой домашней одежде. Опершись полной рукой о косяк, она стояла, тяжело дыша. Глаза её, небольшие, тёмные и живые, осмотрели комнату, хотя и смотреть было не на что: светлые стены, высокое окно, циновка из травы, кувшин, ведро и Нуру, ничего больше.

— Отдохнула? — спросила Имара.

Она говорила тонко, задыхаясь, будто жир стискивал ей горло.

— Ну, поднимайся, хватит лежать. Вставай!

Посторонившись, хозяйка пропустила в комнату мужчину, такого же тучного, с лоснящейся кожей, с цепким взглядом тёмных глаз, и заговорила, обращаясь уже к нему:

— Вот она. Простовата, ну да ничего: смотри, какие глаза, и сложена хорошо. Крепкая, зубы целые, волосы густые.

Нуру поспешно встала. Хозяйка, взяв её за плечо, заставила повернуться, провела рукой по волосам, сжала их в горсти, потрепала, не заботясь, что цепляет кольцами и рвёт, причиняя боль.

— Вот какие хорошие!

К её рукам присоединились другие. Волосы Нуру перебирали, как волокно скарпа, когда ищут, нет ли рваного или гнилого.

— Сухие, как придорожная трава, — сказал мужчина, запуская пальцы глубже. — А ну, развернись… Она глухая, что ли?

— Развернись, кому говорят! — прикрикнула Имара, и, когда Нуру послушалась, с её плеч спустили одежду.

— Смотри! — сказала хозяйка, проводя ладонью по коже. — Молодая, свежая, что тебе ещё надо?

Мужчина оттеснил её, пригляделся, сощурив глаза и кривя рот. Потом хлестнул Нуру по лицу тыльной стороной ладони:

— Не кусай губы!.. Говорить можешь, или немая?

— Прошу! — воскликнула Нуру, прикрывшись руками, как сумела, и умоляюще поглядела на хозяйку. — Прошу, не нужно, я не гожусь для этой работы! Я многое могу: готовить пищу, мести полы, ухаживать за садом, носить воду, стирать, плести верёвки. Любое дело, даже самое трудное, что угодно — я справлюсь! Прошу, если есть в твоём сердце хоть капля жалости, дай мне другую работу!

Двое переглянулись и рассмеялись. Полные щёки Имары тряслись, на глазах проступили слёзы, и она смахнула их пальцем. Мужчина смеялся больше для вида, и взгляд его остался жёстким, а потом и улыбка вмиг исчезла с лица.

— Она думала, я гость? — спросил он. — Да тебя, девка, не захочет и нищий, даже если предложишь себя даром. За что было отдавать три золотых пальца, не пойму.

И, развернувшись, он вышел.

— Ой! — недовольно воскликнула Имара ему вслед. — Волосы, кожа — долго ли исправить! Я чую, она принесёт нам больше золота, чем Медок.

— А, делай, что хочешь, — донеслось из коридора.

Хозяйка повернулась к Нуру, осмотрела её ещё, поджав губы, и сказала:

— Это Мафута, твой хозяин. Видеть его ты будешь редко — он работает в женской половине, мы в мужской, но запомни его. Прикройся, да не трясись! Думаешь, тебя, неотёсанную, предложат мужчине? Только опозоришь наш дом.

Непослушными пальцами Нуру кое-как натянула на плечи одежду.

— Но и не за то я платила, чтобы ты скребла полы, — продолжила хозяйка. — Что я, дура — нанимать таких работниц за золото? Прислуживать будешь. Вино подавать, столы протирать… Посмотришь, как другие работают, поучишься у них, а за дело возьмёшься, когда я решу, что ты готова, а не когда сама захочешь, поняла? До тех пор молчи, улыбайся и разливай вино. Звать тебя отныне Синие Глазки, другого имени у тебя нет. Поняла?

Нуру, упав на колени, поцеловала край белой одежды.

— Я не подведу, — торопливо заговорила она. — Буду работать честно, пока не отработаю три золотых пальца…

— Ну, ну, — проворчала Имара, отталкивая её ногой. — Три золотых, сказала тоже! А мне какая выгода с тобой возиться, если я то и получу, что отдала?

— Сколько же мне тогда нужно отработать? — спросила Нуру.

— Комната, еда, питьё тоже денег стоят. Вон, посмотри на свои ноги и руки, сколько масла извести придётся, а то и к людям выпустить стыдно! Ещё одежда новая…

— Как велик мой долг?

— Договоримся, — уклончиво ответила хозяйка. — Поднимайся, идём, познакомлю тебя с другими. Теперь они — твоя семья. Чтобы никаких склок, поняла? Испортишь кому-то лицо, тело или волосы — отдашь вдвое за каждый день, когда они не смогут работать. Украдёшь — отдашь вдвое. Поняла? Отвечай!

— Поняла, — ответила Нуру, склонив голову.

Имара отвела её на кухню, где у каменной печи работали две женщины, а у другой стены, за столом, ели девушки. Свисали с балки птичьи тушки, оплетённые тонкими верёвками, на крюках висела рыба, и зелень, и гроздья алых перцев, длинных и жгучих, какие ещё зовут «языками клеветников». Пахло пряностями и мёдом, в глиняной миске на столе желтели соты, из кувшина в кружку лилось парное молоко. А сама кухня была простой, как в бедном доме: теснота, рыжие стены да грубые печи. Разве что на полу охряная плитка и такая же, покрытая глазурью, на стене над котлами, чтобы легче мыть — только её, забрызганную жиром, давно не мыли, и пол мели плохо.

— Ну, чего встала! — воскликнула Имара, толкая ладонью в спину. — Проходи, садись.

— Может, мне помочь? — робко спросила Нуру.

— Помочь! — фыркнула хозяйка, упирая руки в бока, и женщины у печи заулыбались, оглядывая Нуру. — Обрежешься, ошпаришься, и что тогда? Куда тебя потом, увечную? Сядь вон туда — поняла? —