Клыки Доброй Матери - Олли Бонс Страница 12

Имара ушла. Нуру села на край скамьи, где ей освободили место, и посмотрела перед собой. Ей ничего не предлагали, и она ничего не взяла.

— Бери, — толкнула локтем соседка, и Нуру несмело потянулась к хлебному ломтю.

— Ждёт, чтобы ей прислуживали, — насмешливо сказала другая.

— Что ты, Медок, будто не помнишь, какими были мы сами!

Соседка придвинула миску с сотами, положила рыбу на другой ломоть хлеба, побольше, и сунула в руки Нуру.

— Я такой не была, — ответила её подруга.

Перед Нуру уже поставили кружку, налили молока. Женщина от печи принесла каши. Подкатился и замер, ткнувшись в миску, жёлтый фрукт.

— Как тебя зовут? — спросил кто-то.

— Нуру…

Девушки рассмеялись.

— Это имя забудь, — сказала соседка, маленькая, темноглазая, с ямочками на щеках. — Нуру умерла. Всё, нет! Имара дала тебе имя? Я — Звонкий Голосок, потому что люблю петь.

— И болтать, — сказал кто-то, но Звонкий Голосок только фыркнула и продолжила:

— Вон там, видишь, Быстрые Ножки.

Она указала пальцем, и девушка, сидящая на другом конце стола, наклонилась и помахала рукой.

— Пляшет на мужских сердцах! Вот Тростинка, высокая и гибкая, а ты?

— Синие Глазки, — пробормотала Нуру, не поднимая взгляд.

— Покажи, покажи! — воскликнула соседка и, обхватив ладонями лицо Нуру, заглянула в глаза. — Правда синие! Сестрички, посмотрите: синие глазки!

Все хором ахнули, всплеснули в ладоши и подобрались ближе. Кто лёг грудью на стол, кто обошёл. Каждая тянула Нуру к себе, и некуда было деться от чужих глаз и улыбок, от ладоней, пахнущих душистым маслом. Кто-то гладил по волосам, кто-то обнял за плечи. Только Медок не тронулась с места и продолжала есть, бесстрастно наблюдая за суетой.

— Я Шелковинка, Шёлковая Нить, — сказала, улыбаясь, девушка с кожей цвета обожжённой бурой глины, как у людей из Тёмных Долин.

Заставив Нуру потесниться, она села рядом, обняв за талию, и перебросила косу через плечо.

— Мои волосы как шёлк, и кожа мягка. Потрогай! У тебя, бедняжки, волосы как сухая трава, но это можно поправить, только нужно масло. Возьмёшь у Имары в долг. С таким личиком, с твоими глазками ты выплатишь долг быстро.

— Что волосы, — подала голос Медок, — посмотри на её руки! Они грубы и исцарапаны, ногти обломаны. Какой мужчина захочет, чтобы она его коснулась?

Соседка слева фыркнула и обняла Нуру за плечи.

— Вот Медок, — сказала она. — Сладкий голосок, язык как жало. Злая!

— Злая, злая! — поддержали девушки.

— Говорят, сама сюда пришла остриженная, избитая, на коленях молила, чтобы Имара её взяла.

— Кто говорит? — ударив по столу ладонью, воскликнула Медок. — Никто из вас меня такой не видел!

Нуру выдержала её прищуренный взгляд, золотой, как мёд и небо на закате, когда тухнут угли, и спросила:

— Тебе тоже дали имя за глаза?

— Мне дали имя, — не торопясь, ответила Медок, — за то, что мужчинам со мной сладко. Я знаю, что сказать, а когда нужно, молчу. Мой танец разжигает их кровь — куда уж тебе, Быстрые Ножки! — и одним только голосом я могу обольстить. Может, Сладкий Голосок и гордится собой, но запою я, и о ней забудут.

— Злая! — надув губы, воскликнула Сладкий Голосок.

— Мои волосы и кожа мягче, чем у Шелковинки, — продолжила Медок, — и на ложе я жарче, чем Уголёк, и гибче, чем Тростинка. За ночь со мной однажды дали золотой палец, за одну только ночь — а тебя, Синие Глазки, небось целиком купили за меньшее, но ты и того не стоила.

Отодвинув миску, она поднялась.

— Может, ты и лучше всех нас, — сказала Звонкий Голосок, — а всё-таки синих глаз у тебя нет и не будет. Вот, ты боишься, что Синие Глазки станет лучше тебя. Завистница!

— Завистница, завистница! — раздались голоса, поднялся шум. Медок не стала спорить и вышла, покачивая бёдрами, будто не спешила и ничего не слышала.

— Ты седьмая, — сказала девушка с другого края стола, полногрудая, с такими длинными и тёмными ресницами, что они, казалось, отбрасывают тень, и голос её был глубок. — Семь — счастливое число. Ничего не бойся, Синие Глазки, ты достаточно хороша. Мужчины будут тебя любить.

— Я буду разливать вино, — возразила Нуру, — и протирать столы. Я хочу трудиться честно, как учат в храме, Имара позволила, и пусть эта жизнь трудна, но когда я стану глиной, Великий Гончар в награду вылепит мне лёгкую жизнь. В храме говорят, что женщины из дома забав пусты и не знают забот, и когда уйдут к Великому Гончару, он слепит из них даже не людей, а прибрежных птиц-бегунков. Придётся им вечно бегать за волной и от волны, чтобы только найти пищу и насытиться!

В кухне стало тихо. Даже женщины, что чистили котлы, бросили работу.

— Думаешь, ты лучше нас? — спросила Тростинка.

— И мы такими были, — сказала Шелковинка и обняла Нуру за талию ещё крепче. — Ничего, сестрёнка, разливай вино, да не спеши судить. Помалкивай и больше слушай. Повернётся гончарный круг, настанет день, и кто-то напомнит тебе твои же слова… или нет, мы не так жестоки. А теперь ешь.

Шаба не делился пищей, и накануне Нуру дали только воду, оттого дважды просить не пришлось. Она съела и хлеб с рыбой, и кашу из зёрен, и сладкий жёлтый плод, и ещё рыбы с хлебом, запивая молоком. Девушки уже не ели — с улыбками придвигали кусок за куском, а Нуру, торопясь, тянула их в рот. Она не знала, сколько времени отведено на еду и не велят ли ей сейчас работать.

— Оголодала, бедная, — сказала женщина от печи. — Небось раньше ела только суп из варёной рыбьей чешуи! Ну, доедайте и идите: будем разжигать огонь, нечего вам в чаду сидеть.

Нуру сунула в рот последний кусок, утёрла губы, и её подхватили под руки и со смехом повлекли прочь. В белых одеждах, черноголовые, суетливые и шумные, девушки и впрямь походили на птиц-бегунков.

— Ты уже видела дом? — спросили они. — Покажем ей, покажем!

Нуру привели в зал, сейчас пустой, где вокруг низких тёмных столов лежали подушки, округлые и плоские, алые и узорные. Тянулись арки вдоль стены — охра и золото, проёмы затканы багровым.

Быстрые Ножки легко вбежала в арку, и, хлопнув в ладоши, подняла руки и плавно качнула бёдрами. Под хлопки девушек она танцевала, улыбаясь и прикрыв глаза, светлая на тёмном, и ещё двое встали слева и справа от неё. В обрамлении арок они изгибались и манили призывно, поглядывая из-под ресниц, а