Булыга Сергей - Ведьмино отродье Страница 13

И тотчас же крепко заснул. Во сне был ясный теплый день. Он, Рыжий, сытый и довольный, рысцой бежал по улице…

Да, именно рысцой, на четырех, то есть совсем почти как в Выселках, ну разве только его верхние теперь были в налапниках — это чтоб пальцы об дорогу не сбивать. Р-ра! Х-ха! На четырех! И это дымцев вовсе не коробит, ибо не ты, бывший дикарь, один такой на здешних улицах четвероногий, а все они чуть что, чуть заспешат, так сразу — р-раз! — на все четыре и погнал. Вот так-то вот! Такое вот у них, у южаков, прямохождение — форс, и не более того. Ну да и ладно, что ему до этого. И Рыжий наддавал и наддавал. По сторонам мелькали бани, лавки, будки, терема, костярни, мастерские. Прохожие с почтением смотрели ему вслед, и кое-кто из них порой даже кричал:

— Это Рыжий! Ну вылитый Зоркий! Эй, Рыжий, постой!

Он им не отвечал — бежал. Во сне бежать очень легко; прыжки всегда высокие, дыханье всегда ровное. Вперед! Направо. В подворотню. Ну а теперь налево, за угол…

И замер! Ну, еще бы! Ведь прямо перед ним стоял Вожак. Да-да, вот именно, Вожак, тот самый — из Лесу, из Выселок. И как еще стоял! Смотрел из-под насупленных бровей и улыбался. То есть…

Ну, что! Да тут все ясно и без слов. И поначалу Рыжий даже оробел. Да нет, чего скрывать — перепугался! Уф-ф, вот те на, подумалось, вот и вернулось все — и Выселки, и дуб, и приговор, и…

Ар-р! Рыжий опомнился. Да что это он выдумал?! Вожак — и в Дымске; это сон! Ну, конечно же сон! И Рыжий, чтоб скорей проснуться, резко мотнул головой. Но сон не исчезал! Наоборот:

— Р-ра! — хищно выдохнул Вожак. — А как ты покруглел за этот год! — и подступил к нему на шаг, оскалился…

А Рыжий на шаг отступил. Нет, понял он, это не сон. Явь это. Явь, да и еще какая! Год его не было в Лесу, год он не видел Вожака, не голодал, не мерз, не прятался, не выл. Но ох как быстро пролетел этот счастливый год! Ох, как…

— Да, покруглел ты, брат, — опять сказал Вожак. — Заматерел даже. На зависть! — и снова подступил на шаг…

А Рыжий снова отступил, оскалился. Стоял на четырех, не поднимался, на четырех оно надежнее, устойчивей. И злобно думалось: вот вражья тварь; нашел-таки! А ты о нем уже забыл, ты здесь давно уже прижился и обжился…

А этот:

— Р-ра! Лоснишься! — и снова шаг вперед…

А Рыжий — шаг назад… и ткнулся задом в стену. И мысль мелькнула: р-ра, проклятые налапники, мешать ведь будут, когти закрывают! Ну а Вожак криво ощерился, сказал:

— Ну, вот и все. А то бежал! Куда бежал? Зачем?

Но Рыжий не ответил. Да и не нужно было отвечать! А нужно…

Нет, вот этого как раз точно не нужно. Кричать, звать городскую стражу, убегать, потом издалека подсматривать, как стража будет загонять его, а после рвать на клочья — нет, это вообще никуда не годится. Не их это, не дымских дело. И Рыжий еще раз, теперь уже просто от гнева, мотнул головой и спросил:

— Зачем ты здесь?

— Да все за тем же самым, — сказал Вожак, недобро усмехнулся… и резко, гневно продолжил: — Я от Луны пришел! А также от сородичей, от твоих и моих, наших общих. От всего, значит, Леса. Вот, значит, зачем я пришел править лесной закон! Ну что, нерык, теперь не побежишь?

— Нет!

— Почему?

— А не хочу! — Рыжий сглотнул слюну. — Отбегался я. Вот!

— И правильно, — кивнул Вожак. — И правильно! А то в тот, прошлый, раз мне было за тебя очень стыдно.

— Прости, — и Рыжий криво, гневно усмехнулся.

— Уже простил, — он тоже усмехнулся. — Готов?

— Нет.

— Что еще!?

— Спросить хочу.

— Спроси.

— Где мой отец?

Вожак задумался. Сжал челюсти, прищурился… Потом отрывисто сказал:

— Убит. А что?

— Тобой убит?

— Нет, не совсем. Мы тогда все его убили.

И Вожак замолчал. Молчал и Рыжий. Да что это, гневно подумал он, опять он как тогда, когда Лягаш пришел, опять не бросается! И точно, как тогда…

Нет! Не совсем. Вожак, еще сильней прищурившись, опять заговорил:

— Да, это мы его убили. Ибо таков Главный Закон — убивать чужаков! А то, что он нам говорил, что будто бросил узколобых, что будет с нами жить и будет жить как мы… Но это же невозможно! Враг он всегда только враг, а свой он всегда только свой. Вот даже взять тебя. Ведь так?

— Так, — подумав, сказал Рыжий.

— Так, да не так! — и Вожак засмеялся. — Не так! Твой отец был для нас чужаком, это верно. А ты нам не чужой, ты свой. А почему? Да потому что где ты впервые открыл свои глаза, увидел этот мир? В нашем Лесу. А после кто вскормил тебя? Наша Луна. Она бела, как молоко, да она и есть то молоко небесное, — которое, кстати, вскормило не только тебя, но и всех нас, весь наш народ. Вот почему мы, рыки, все один другому братья. А ты… Ты взял и всех нас, своих братьев, предал! Ты, значит, нерык! Так?

— Так! — и Рыжий подскочил…

Но не затем, чтоб броситься, чтоб защищаться — нет! Смерть — значит, смерть; таков Закон. Л-луна, владычица, прими меня, Л-луна!..

— Р-ра! Р-ра! — вскричал Вожак. — Не бойся, Рыжий, р-ра! — и вскинулся, метнулся на него! И сразу тьма! Вой! Визг! Рыжий вскочил и закричал:

— Вожак! Вожак! Ты где?

Тьма! Тишина! Рыжий закрыл глаза, немного подождал, потом опять открыл, присмотрелся…

Да, точно: ночь, казарма, его нары. Вот уже год он здесь… Год? Нет! Откуда год?! Да он пришел сюда только сегодня утром, полдня только служил, потом поел, лег и заснул… И сразу же такой ужасный сон! От духоты это, наверное. Да-да, от духоты. Здесь, в Дымске, дышится не так; в Лесу, конечно, воздух много чище, объедков нет и тесноты, там все ему знакомо и привычно, там вообще… Нет! Хва! Пора забыть о том! Он в Дымске, он в казарме. На нарах — лучшие. Лежат вповалку, спят. Вот кто-то из них дернулся и заскулил… и снова тишина. В окне — ни зги. Значит, Луна уже зашла. Ночь скоро кончится, и страх пройдет… Страх! Почему? Кого это он испугался? Он не боится Вожака! Вожак — это глупый, дремучий дикарь. Да и все рыки таковы, все они дикари. То здесь, то там они выходят на Равнину, грабят поселки свинарей, а то и подступают к самым городам, но наши храбрые дружины гонят врагов обратно в Лес, сжигают их разбойничьи лежбища. Лягаш, первый равнинский воевода, он говорил… Да-да, он говорил и, если будет надо, повторит: «Лес и Луна не для тебя, твоя судьба — быть лучшим среди лучших». И Рыжий лег, прижался боком к печке. Ночь — и тепло. Как это непривычно, хорошо! А что хорошего в Луне? Она всегда холодная, значит, она — совсем не молоко, ведь молоко холодным не бывает, он помнит это, р-ра! Оно было и теплое, и сладкое, и жирное, он жадно пил его, причмокивал, повизгивал; о, как он счастлив был тогда! А мать, прижав его к себе, шептала: «Пей, сынок, пей, расти скорей и знай: они, в Лесу, здесь все такие, а твой отец был не таким, за это он и был ими убит. И ты не забывай, сынок, чья на них кровь, но и не мсти, не надо им за это мстить, месть ни к чему не приведет. Молчи, сынок, терпи и жди; я верю, ты дождешься!» И помнил ты, рос и терпел, и ждал, и никому не говорил о тех словах, которые в тебя впитались вместе с материнским молоком, и кровь их разнесла по жилам. А кровь на то она и кровь, она еще теплее молока, нет горячее; кровь — как огонь, кровь обжигает и пьянит, и ты теряешь голову и поступаешь так — и только так — как кровь тебе велит. Пять лет ты жил в Лесу и никогда не видел южаков, но только стоило явиться Лягашу, как сразу твоя кровь… Вот именно! Пришел Лягаш — и сразу же увел тебя. И правильно увел! Спи, Рыжий, спи, все позади, Луна — не молоко, но Солнце — это кровь, огонь, вот до чего оно горячее. И печь горячая, прижмись к ней посильней, согреешься, и дрожь пройдет, веки нальются тяжестью и мысли потекут все медленней и медленней, пока совсем…