Александр Чернобровкин - Слово о граде Путивле Страница 15

Еремей Тихий, не снимая шапки, почесал затылок. То же проделали и пришедшие с ним мужики.

– Так все-таки, где ты ночью был? – повторил вопрос помощник тиуна.

Для него лучше всего было бы, если бы убийцей оказался столяр Голопуз. Отдали бы его князю на суд и расправу, на село не легло бы пятно. Если убийцей окажется кто-то из местных, придется всему селу платить князю виру, которая двенадцать гривен за священника, правда, в рассрочку и не всю, часть убийца отдаст. А не найдут, заплатят «дикую» виру – вдвойне. Такая сумма всё село разорит.

– Где был, там меня уже нет! – насмешливо ответил Никита, понявший, что обвинить в смерти попа его не смогут. – Попа я не убивал, мне это не выгодно: пока работу не закончу, деньги не получу. А церковь теперь на сорок дней закроют, чтобы очистилась. Придется мне ни с чем домой возвращаться, а потом опять сюда, чтобы закончить. Если другое дело подвернется, придется отказываться. Сорок дней без работы и без денег просижу.

– Оно-то так, – согласился староста. – Но кто тогда Лазаря убил?

– Откуда я знаю?! – искренне возмутился Голопуз.

– Ты, когда гулял ночью по селу, никого не видел?

Никита хотел было сказать, открыл уже рот, но передумал, потому что мог бросить тень на дочку тиуна:

– Нет.

Еремей Тихий заметил его колебание. Видать, он кое-что знал о похождениях столяра, поэтому предложил:

– Пойдем-ка к тиуну, он тоже хочет тебя расспросить.

– Ну, пойдем, – согласился Никита. – На работу все равно не надо.

В сопровождении мужиков он пришел во двор тиуна.

Яков Прокшинич встретил их на крыльце, как важных гостей, но был бос, в рубахе, портах и старой суконной шапке. Тиун только позавтракал. Он продолжал жевать губами, наверное, не насытился постной пищей.

– Ну, что? – спросил Прокшинич своего помощника.

– Да вроде бы не он, – огорченно ответил Еремей Тихий. – Только не ясно, где он ночью был и кого встречал.

– И где ты был, что видел? – спросил тиун.

Никита Голопуз понял, что если сейчас не обелится, из села его не выпустят, будут держать на тот случай, если не найдут настоящего убийцу. Могут и убить: мертвого легче обвинить.

– Я отвечу, но только наедине, – сказал столяр.

– Хорошо, – согласился тиун. – Пойдем, – позвал он и зашел в сени.

В сенях был полумрак, лицо Якова Прокшинича не разглядишь, а Голопузу интересно было бы посмотреть, как оно сейчас скривится.

– Ночью я у твоей дочки был, – сообщил Никита. – Позови ее, она подтвердит.

Тиун качнулся, как от удара, и надолго замолчал.

– Женишься на ней, – цедя слова, вымолвил Прокшинич. – Завтра чтобы сваты были здесь, иначе я тебя под землей найду.

– Искать меня не надо, я не собираюсь ни от кого прятаться, – насмешливо ответил Голопуз. Таких требований он уже ох сколько выслушал! – И жениться не собираюсь. Зачем мне порченая девка?!

– Сам испортил, сам и покроешь грех, – потребовал тиун.

– Ее до меня кто-то ухитрился испортить, – усмехнувшись, сообщил столяр. – Он пусть и покрывает грех.

– Меня не интересует, кто испортил. Женишься на ней ты, – сказал Прокшинич. Поняв, что силой не заставишь, добавил: – Дам за ней хорошее приданое.

– Не нужна она мне ни с каким приданым, – отмахнулся Никита.

– Тогда ты живым из села не уйдешь, – пригрозил тиун.

– Еще и как уйду! – весело возразил Никита Голопуз. – А если мне кто-то будет мешать, я расскажу, что ночью встретил Савку, твоего сына. Это он мне шишку набил камнем. Шел он от церкви и что-то в колодец выбросил. Уж не топор ли?

Тиун скрипнул зубами и опять надолго замолчал.

– Хорошо, можешь возвращаться домой. Но язык держи за зубами, – процедил Яков Прокшинич.

Они вдвоем вышли на крыльцо.

Помощник и мужики ждали их.

Никита задал вопрос тиуну:

– На мне никакой вины нет, могу идти домой?

– Да, – подтвердил Прокшинич, пряча глаза от своего помощника и мужиков.

Никита Голопуз подмигнул Еремею Тихому и быстро пошел за своими вещами. Задерживаться в селе он не собирался: слишком много знал о сельчанах, такое не прощают.

Тиун приказал Тихому и мужикам:

– Походите по селу, поспрашивайте. Ночью кто-то чужой ходил по селу, столяр его видел, но издалека, лица не разглядел. Вроде бы мужчина в годах.

– Поспрашиваем, а как же, – согласился Еремей Тихий, стараясь не встретиться взглядом с тиуном, как будто и сам врал.

Помощник тиуна и мужики вышли со двора, остановились у ворот. Еремей Тихий почесал затылок. Почесали и мужики свои затылки.

– Такие вот дела… – многозначительно сказал Тихий. – Где коза во дворе, там козел в гостях.

– Девки – посуда аховая, и не увидишь, как разобьется, – согласился с ним один из мужиков.

– Может, еще попытаем столяра? – спросил другой. – Знает он что-то.

– Может, и знает, – согласился Тихий. – Только надо ли знать нам?! Пусть тиун сам разбирается: ему и отвечать, и платить больше всех. А нам пора на поле, пахать и сеять. Сейчас день год кормит.

Тиун, подождав, когда они уйдут, зашел в дом. В светлых сенях на стене, на видном месте, висел дурак – плетка для битья жены, детей и холопов. Яков Прокшинич снял ее, пошел в светелку. Там жена Марфа и дочка Улька в одних рубахах сидели на лавке у окна, вышивали узоры на новых скатертях. Марфа была забитая, худая, плоскогрудая женщина со скорбным лицом, а четырнадцатилетняя дочка – характером и мясистым телом вся в отца. Увидев дурака в руке мужа, Марфа спала с лица.

– Чем я провинилась, батюшка?! – успела она спросить.

Муж стегнул ее плетью по лицу. Полоса от удара сразу засочилась кровью и вспухла. Марфа, не охнув, закрыла голову двумя руками, приготовилась молча терпеть. От стонов муж еще больше распалялся. Но Яков схватил дочку за волосы, сбросил с лавки на пол.

– За то, что за дочкой не углядела! – ответил он с опозданием на вопрос жены и, задрав повыше рубаху дочки, чтобы оголились толстые бедра и ягодицы, принялся стегать по ним, повторяя после каждого удара: – Кому до столяра дала, сука?

В отличие от матери дочка орала благим матом, брыкалась, пыталась встать, но не признавалась. Упрямством она могла потягаться с отцом. От ударов у нее полопалась кожа на бедрах и ягодицах. Крики дочери, вид и запах крови еще больше распалили Якова.

Марфа поняла, что остервеневший отец забьет дочку до смерти, вклинилась между ними, принимая удары на себя:

– Меня бей, я виновата!

– Значит, ты все знала?! – Муж наотмашь ударил Марфу кулаком в лицо, отчего она отлетела в угол, осела там бесчувственная, и продолжил стегать дочь и спрашивать: – Кому дала, сука?!

Дочка орала от боли, но не выдавала своего любовника. У отца рука уже начала болеть, когда Улька наконец-то замолчала, потеряв сознание. Низ спины, ягодицы и бедра ее превратились в сплошную кровоточащую рану.