Анна Оуэн - Стальное зеркало Страница 15

А выжидать, сидеть на одном месте, после триумфального взятия Арля никто не хочет.

— Я слышал, — сказал Дени, — что на востоке лебеду растят в огородах. И крапиву тоже.

Тут главное — просто начать разговор. На важные и нужные вещи он выкатится сам собой. А если о насущном спрашивать в лоб, получить можно что угодно, от лекции по ромейской фортификации до соображений о влиянии климата на нравственность.

— Лебеда более неприхотлива, чем шпинат, — пожал плечами де Рубо. — А по вкусу они их, наверное, не различают. Для нас это не годится. Слишком обширные огороды плохо влияют на состояние армии, увы. Кстати… ты прав, на востоке можно было бы взять наемников — и пехота у них хороша, но дороговато и скрыть тяжело, и в столице не объяснишь никому…

— А из Дижона придут новобранцы, — мрачно напомнил де Вожуа.

Генерал кивнул. То, что Дени — католик, как и половина армии, де Рубо, кажется, совершенно не волновало. Ну не открылись еще глаза, срок, значит, не пришел — сам-то де Рубо тоже большую часть жизни прожил под сенью старой церкви. Да и Господь — человек немелочный, спрашивать будет за веру и дела, а не за то, на каком языке молишься. Новобранцы же — дело другое. Пополнение собирали тихо, тайно. А раз тайно, значит, большей частью на севере. И, значит, будут это сплошь вильгельмиане, да еще из тех, что живого католика могли и с рождения не видать. На франконской границе и вовсе считают, что Ромская церковь черту поклоняется, а у прихожан ее хвосты растут. Нынешняя война для них — не за выход к морю, а за веру. Жди беды.

Де Вожуа глянул в окошко. Хозяев, зажиточных по меркам окрестностей Марселя крестьян, из дома попросили — достаточно вежливо, но решительно. Высокий забор, дом чистенький, прочный, стоит чуть на отшибе, за ним вплоть до непролазного оврага — огороды. Удобно охранять. На огороде ковырялся денщик, а толку-то — не выросло еще ничего, а теплицы по карману только королям и приближенным к ним особам. Неприятные месяцы — апрель и май. Если бы не шанс взять все и сразу, никто бы и не стал тащить армию на чужую землю в эту голодную пору.

В Арле вильгельмиан было совсем мало, и десятой части не наберется. И всегда мало было, на юге это учение пока еще не слишком распространено, а после того, как покойный аурелианский король Людовик VII, чтоб ему вечно гореть в Аду, завоевал город, почти и не осталось. В Марселе — тоже немного, та же десятая часть, не больше. И на прилегающих землях, там, где крестьяне — почти совсем нет. Кто есть — те больше скрывались, теперь просятся в армию, тоже хотят воевать за веру, но их-то со всей захваченной области и трех сотен не наберется, и неважно, что они пятьдесят лет друг другу шепотом пересказывали, перевирая, тезисы… Монаха Вильгельма, монаха, напомнил себе в очередной раз де Вожуа, тут ведь ляпнешь «ересиарх», и можно прощаться с капитанским патентом, впрочем, и вильгельмиан за «Ромскую блудницу» наказывают не менее сурово.

У новобранцев с юга в голове — лебеда, мелко рубленая, но они капля в море, разберутся, им объяснят собратья по вере. А что в головах у северян? Дени представил себе, что ему придется командовать такой ротой и вздохнул.

— Будет хуже, — сказал де Рубо. Видимо, опять мысли читает, есть у него такая скверная привычка. Читает, и разрешения не спрашивает, и не извиняется даже. — Придут не только воевать с идолопоклонниками, но и наставлять маловерных в том, как это нужно делать. Господь… любых грешников на земле терпел, кроме Иуды, да и того помиловал бы, не предай он второй раз. Эти не такие.

В голосе генерала — настоящая злость. Очень редко она там появляется.

Рано или поздно, подумал Дени — а зачем вслух говорить, только язык трепать без толку, — выйдет у нас такой оползень, что вздрогнут от Кадиса до Константинополя. Это мы пока еще друг друга терпим, потому что все служим Арелату и королю, а король настрого запретил подданным ссориться из-за того, какая вера истинна. Втихомолку бранимся, в лицо улыбаемся: одна страна, одно дело. Потому что нас примерно поровну, католиков даже побольше, хотя пятая часть — уже сомневающиеся, так что, считай, поровну. Когда-нибудь гроза разразится, и хляби небесные разверзнутся — вот тут и поползет. И соседи дражайшие не преминут встрять. Католичнейшая Равенна — католичнейшая она, как же, уже лет сто как с Папским престолом все горшки перебили, — за своих, Трир — за своих… и ничего с этим не сделаешь. Поздно.

Будем надеяться, что ни генерал, ни я до этого не доживем. А еще лучше надеяться, что при нашей жизни они не начнут. Не посмеют.

А вслух Дени сказал:

— Будто мало нам Толедо, Аурелии, Галлии и всех этих папиных детей.

В другой компании он, может быть, выразился бы и покрепче, но де Рубо не терпел ни брани, ни божбы — и в его присутствии как-то отвыкали. Быстро очень, сами удивлялись.

— Кстати… пока старший Корво жив, его сыну по нашей земле не ходить, — спокойно сказал генерал. И пойми ты опять, о чем он — о том, что ни аурелианцы, ни толедцы представителя Папы к командованию не допустят, да и к самой кампании, если смогут? Добавь к духовной власти Папы такую армию — это ж полконтинента завоевать можно… Об этом? Или еще о чем? Или слух, что, в случае крайности, слишком воинственного Папу могут сместить ударом ножа — вовсе не слух? Генерал… генерал может. Все что угодно он может, если это позволит обойтись меньшей кровью.

— Не ходить. — повторил де Рубо. И опрокинул, наконец, чернильницу.

Глава вторая,

Недавно замолкли колокола — полдень, снаружи ясно и солнечно, кончается апрель, вишня уже облетает, а яблони и груши в самом цвету, и еще неделя до сирени, и еще три — до каштанов. В славном городе Орлеане — весна в разгаре, самые лучшие ее дни, сырая слякоть отступила, душная жара, особенно мерзкая в старом, тесном и битком набитом людьми городе, еще не пришла. Снаружи — благодать, лазурное прозрачное небо невозможной для севера высоты, пей да гуляй от быстрого южного рассвета, что крепче вина, лучше доброй драки, до такого же скоропалительного позднего заката. И еще потом по сумеркам, до полуночи, расцвеченной факелами, острой на язык и соблазнительной, как уличная плясунья. Это за окном так — а в кабинете дальнего и не вполне законного родственника Его Величества короля Людовика VIII нет никакой весны, здесь ни зимы, ни осени тоже не бывает.

На окнах зимние ставни — снаружи, а изнутри оконные проемы замаскированы тяжелыми двойными занавесями из багровой ткани. Тепло. И потому, что с улицы не дует, и потому, что по углам — жаровни, от которых тянет горячим сухим воздухом. Почти как дома — чуть суше, чуть теплее, но здесь все обессмыслено и обесценено ненужностью: не Каледония, Орлеан, открыл бы уже окна, хозяин? Не откроет. Жаровни, умело расставленные свечи, венецианские зеркала между шпалерами почти незаметны, потому что оправы легкие и тонкие, и кажется, что кабинет много больше и шире, чем на самом деле. А он тесный. Широкий стол на южный манер, два кресла, пара солидных шкафов, таких, что захочешь взломать — замучаешься, вот и все, ничему больше нет места.