Дэвид Геммел - Друсс-Легенда. Легенда. Легенда о Побратиме Смерти Страница 164

В это время защитников постигло первое поражение.

В день Вершины Лета, через десять недель после начала осады, пал Музиф, и в крепости воцарился хаос. Надиры проломили стену в середине и вклинились на убойную землю за ней. Защитники, оказавшись под угрозой окружения, отступили и бросились к огненным канавам. Дисциплина дрогнула, началась паника, и два мостка рухнуло под тяжестью бегущих солдат.

Рек на Кании, третьей стене, до последней минуты тянул с приказом о поджоге канав. Друсс, Оррин и Хогун взобрались наверх в тот самый миг, когда горящие стрелы зажгли огонь. Но за завесой пламени остались более восьмисот дренайских воинов — они вели безнадежный бой, и их тесные, огражденные щитами кольца таяли с каждым мигом. Люди на Кании отворачивались, не в силах видеть напрасной гибели своих товарищей. Рек следил за сражением, стиснув кулаки. Бой длился недолго: дренаев, во много раз уступавших числом неприятелю, перебили, и тысячи кочевников завели победную песнь.

Они стояли перед огнем и пели, размахивая окровавленными мечами и топорами. Мало кто на стенах понимал слова. Но этого и не нужно было. Смысл песни был ясен и пронзал каленым железом душу и сердце.

— Что они поют? — спросил Рек у Друсса, когда старик отдышался после долгого подъема по веревке.

— Это песнь торжества:

Мы надиры,Вечно юные,Кровью писаны,Сталью пытаны,Победители.

Надиры за огненной завесой ворвались в госпиталь и перебили раненых — одних на койках, а других вытащили на солнце, чтобы их видели товарищи на стене. Страдальцев изрешетили стрелами или медленно изрубили на куски. Одного прибили к ставням казармы, и он висел там, исходя криком, два часа, пока его не четвертовали и не обезглавили.

Убитых дренаев, сорвав с них оружие и доспехи, бросили в огненные канавы, и смрад горелого мяса стоял в воздухе и ел глаза.

Жители хлынули из южных ворот потоком, и город опустел. Солдаты бросали оружие и уходили вместе с горожанами. Согласно приказу Река никто не пытался остановить их.

В домишке близ улицы Мельников Мейри успокаивала дитя, плачущее у нее на руках. Шум на улице пугал ее — соседи грузили имущество на повозки, запряженные волами или дойными коровами. В городе настал кромешный ад.

Мейри баюкала ребенка, мурлыча колыбельную и целуя его тугие кудряшки.

— Я должен вернуться на стену, — сказал ее муж, высокий мужчина с темными волосами и большими голубыми глазами. Он очень устал, исхудал, и глаза у него ввалились.

— Не уходи, Карин, — попросила она.

Он опоясался мечом.

— Как так — не уходи? Я должен.

— Давай уйдем из Дельноха. У нас в Пурдоле друзья, ты найдешь там работу.

Он не отличался проницательностью и не уловил в ее голосе отчаянную нотку, не увидел растущей, паники в ее глазах.

— Не позволяй этим дуракам пугать тебя, Мейри. Друсс по-прежнему с нами, и мы удержим Канию — обещаю тебе.

Дитя уцепилось ручонками за платье матери, успокоенное мягкой силой отцовского голоса. Мальчик был слишком мал, чтобы понимать слова, но интонацию понимал прекрасно. Шум на улице словно отступил куда-то, и ребенок уснул у матери на плече. Но Мейри была старше и умнее его, и для нее слова оставались просто словами.

— Послушай, Карин, я хочу уйти. Сегодня же!

— Я не могу сейчас говорить с тобой. Я должен вернуться. Увидимся позже. Все будет хорошо. — Карин поцеловал жену и вышел в уличное столпотворение.

Она огляделась, припоминая: вот этот сундук у двери подарили им родители Карина. Стулья сделал ее дядя Дамус — с душой, как он делал все. И сундук, и стулья они привезли сюда два года назад.

Хорошо ли им жилось эти два года?

Карин — добрый, заботливый, любящий муж. Очень хороший человек. Уложив ребенка в колыбельку, она прошла в маленькую спальню и закрыла от шума окно. Скоро придут надиры. Дверь разнесут, и грязные дикари ворвутся сюда, разорвут ее одежду…

Мейри закрыла глаза.

«Друсс по-прежнему с нами», — сказал он.

Глупый Карин! Добрый, любящий, заботливый, глупый Карин. Глупый мельник.

Она никогда не была по-настоящему счастлива с ним — но, быть может, никогда не поняла бы этого, если б не война. Ей жилось с ним совсем неплохо. Потом он вступил в гарнизон крепости и явился домой такой гордый в своем дурацком панцире и слишком большом шлеме.

Глупый Карин. Добрый Карин.

Дверь открылась, и вошла подруга Делис с покрытыми дорожной шалью светлыми волосами, в тяжелом плаще на плечах.

— Ну, идешь ты? — спросила она.

— Да.

— И Карин с тобой?

— Нет.

Мейри быстро собрала пожитки, затолкав их в выданный Карину полотняный мешок. Делис отнесла мешок в повозку, а Мейри взяла сына из колыбели и завернула еще в одно одеяльце. Потом открыла сундучок и нашла под бельем мешочек с серебром, который прятал там Карин.

Она не потрудилась закрыть дверь.

В замке Друсс костерил Река и клялся убить всякого дезертира, которого узнает в лицо.

— Опоздал, ты с этим, — сказал Рек.

— Да будь ты проклят! У нас осталось меньше трех тысяч человек. Думаешь, мы долго протянем, если будем мириться с дезертирством?

— А долго ли мы протянем, если не будем с ним мириться? — огрызнулся Рек. — Так и так нам конец. Сербитар говорит, что Кания продержится два дня, Сумитос около трех, Валтери столько же, а Геддон и того меньше. Итого десять дней. Десять жалких дней! — Молодой князь, облокотившись на перила балкона над воротами, смотрел на ползущий к югу караван. — Погляди на них, Друсс! Крестьяне, пекари, купцы. Какое право мы имеем просить их умереть? Ну, падет крепость — им-то что? Не станут надиры убивать всех дренайских пекарей до единого — народ просто сменит хозяев, только и всего.

— Уж больно легко ты сдаешься, — прорычал Друсс.

— Я человек здравомыслящий. И не талдычь мне больше про свой Скельнский перевал. Я-то никуда не собираюсь.

— С тем же успехом можешь и собраться. — Друсс тяжело опустился на обитый кожей стул. — Ты уже потерял надежду.

Рек отвернулся от окна, глаза его горели.

— Ну что вы за народ такой, воины? Добро бы вы еще изъяснялись избитыми фразами — хуже, что вы ими и думаете. Потерял надежду, скажите на милость! Было бы что терять. Эта затея была безнадежна с самого начала — однако мы делаем то, что можем, и то, что должны. Ну, собрался молодой крестьянин домой к жене и детям. Пусть едет! Он всего-навсего проявляет здравый смысл, чего таким, как мы с тобой, не понять. О нас споют песни, а он позаботится о том, чтобы было кому их петь. Он растит — мы разрушаем. В конце концов, он хорошо исполнил свою роль — он дрался как мужчина. И это позор, что ему приходится бежать отсюда тайком.