Инна Гарина - Книга без переплета Страница 22

— Наверное, нет, — пролепетал Овечкин, снова краснея.

— Вот видите! Как, кстати, ваше полное имя… Михаил Анатольевич? Очень приятно. Пациентка эта — молодая девушка, почти дитя, пережила, по-видимому, сильное потрясение, в результате чего лишилась памяти и вообразила себя совершенно другим человеком. Ее подобрали на улице, без документов, родные неизвестны. Я увидел ее в клинике для душевнобольных и, честно признаться, испытал глубокую жалость к этому ребенку. Желая спасти ее от ужасов пребывания в подобном месте, я взял ее к себе… женился на ней, чтобы быть до конца откровенным. Елена — очень трогательное существо, вы все поймете, когда увидите ее. Если, конечно, согласитесь работать у меня.

— Я… — Овечкин был в полной растерянности. — Я никогда… и потом женщина?!.. я не справлюсь, боюсь…

— Справитесь, — снисходительно сказал Басуржицкий. — Она вполне разумна, пока не вспоминает о своей мании, и с нею очень даже приятно беседовать. Спокойный, уравновешенный человек… для вас трудность, скорее, будет заключаться в том, чтобы не поддаваться обаянию образа, в котором она пребывает.

— А кем она себя считает? — с любопытством спросил Овечкин.

— Об этом после, — лицо Басуржицкого затуманилось грустью, но ненадолго. — Да… я забыл сказать об оплате.

И он назвал сумму, в два раза превышавшую библиотекарское жалованье Михаила Анатольевича.

— Это в день, — добавил он, — вернее, за несколько часов. У Леночки, собственно говоря, есть уже одна сиделка, особа женского пола, так что вам не придется проводить с моей бедной больною целый день. Подумайте…

Он опять загрустил, перестал сверлить Овечкина своим пронзительным взглядом и уставился на дорогу.

— А куда мы, собственно, едем? — опомнился вдруг Овечкин, совершенно сбитый с толку таким трудным и одновременно заманчивым предложением.

— Мы, собственно, едем ко мне. Прежде чем вы примете решение, я хотел бы показать вам Леночку. Надеюсь, вы не возражаете?

— Н-нет, — неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление!

Но времени у него не было. Выглянув в окно, он едва успел опознать Петропавловскую крепость и понять, что они въезжают на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня.

— Пойдемте, — сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой.

Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины.

Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивною дубовою дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью «Басуржицкий Даниил Федорович».

Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест.

— Прошу!

Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение какое-то полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся… но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! Стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную — с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокою напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за какой-то двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал:

— Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке?

Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее.

Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями.

В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву.

— Еще пару минут, Михаил Анатольевич, — сказал он, раскурив трубку. Я должен предупредить сиделку о нашем визите.

И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в этом доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, и тут дверь опять отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча переставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один.

Чай оказался удивительно вкусным, с добавлением каких-то необычных пряностей. И после первого же глотка стало Овечкину почти по-домашнему уютно и спокойно в кабинете Басуржицкого, и обстановка перестала подавлять. В голове прояснилось, и он увидел предложение Даниила Федоровича совсем в другом свете. Это были деньги прежде всего, и деньги немалые, что позволяло жить не за счет великодушного Никсы или хоть того же Каверинцева. Это была работа, и работа как будто не сложная — несколько часов в день просто пообщаться с больною девушкой. И никто здесь не спрашивал документов и рекомендаций, что было бы неизбежно при устройстве на любое другое место. Можно было обойтись пока без паспорта и не думать о походе в брошенную на произвол домового квартиру. Так что ему просто повезло на самом деле — не успел он даже толком проникнуться безвыходностью своего положения, как уже предложили выход. Надо было соглашаться. Михаил Анатольевич отпил еще глоток, и сомнения его окончательно рассеялись. Да и что это были за сомнения? Его смутила профессия Басуржицкого… но, во-первых, никто его не просит рассказывать психиатру о своих злоключениях с домовым, а во-вторых, если этот психиатр слышал рассказ Никсы Маколея в ресторане и не счел их обоих сумасшедшими, то, стало быть, человек он вполне разумный…