Олаф Бьорн Локнит - Голос крови Страница 23

На составление длинного, подробного послания у меня ушло ровно четыре дня. Каждое утро я доставала пергамент с чернильницей, усаживалась под навесом и принималась за работу. Эллар либо отправлялся в деревню, за припасами для нас, либо исчезал где-то в лесу. Я писала, пока руку не сводило судорогой и стараясь не забыть ни единой подробности.

Завершив тяжкий труд, я сложила листки аккуратной пачкой и нерешительно вручила Рабирийцу. Очень хотелось знать, как он оценит мои старания.

– Твой отец мог бы гордиться – он воспитал достойную преемницу, – уверенно заявил Эллар, покончив с чтением. – В тайной службе твои доклады считались бы образцовыми.

– Мой отец сказал бы, что я связалась с неподходящей компанией и переоценила свои скромные возможности, – буркнула я, старательно отводя глаза, чтобы не выдать, настолько польщена. Мораддин Эрде в самом деле признавал, что из меня получился бы неплохой конфидент Вертрауэна. Лазутчицей мне стать, видимо, не судьба, однако сопоставлять и делать выводы я, кажется, научилась.

– В чем ты перестаралась, так в количестве обвинений, которые стремишься взвалить на себя, – возразил мой диковинный друг. – Многое происходило помимо твоей воли, из-за желаний Камня…

– Если мне понадобится защитник на суде, обращусь в гильдию законников, – я выхватила письмо и принялась старательно его запечатывать.

Изучение моего послания и воспоминания о битве при Демсварте привели Эллара в состояние легкой грусти. Во всяком случае, он наведался в дом и возвратился, принеся с собой вещь, вид которой вызывал у меня жгучую зависть и легкое недоумение.

В моем представлении не укладывалось, как можно быть волшебником, способным одолеть ксальтоуна, мага высшего посвящения, управляться с мечом не хуже опытного наемника, и при этом возить с собой дорогую виолу старинной работы из вишневого дерева с серебряными струнами? Эллар утверждал, будто некоторые заклинания должны произноситься только в определенном ритме, задаваемом звучанием какого-либо инструмента, но я подозреваю, что ему просто нравилась музыка. Вдобавок он умел сочинять мрачноватые баллады и, если удавалось его уговорить, соглашался спеть.

– Подарок от старого друга, – как-то обмолвился он на мои осторожные расспросы о происхождении виолы. – Случалось, я зарабатывал ею на жизнь.

Недоверчиво хмыкнув, я выразительно покосилась на внушительного вида двуручник с гардой в виде полумесяца, мирно покачивавшийся на ржавом крюке.

– Одно другому не мешает, – без труда понял намек Эллар. – Порой слово оказывается куда сильнее и опаснее меча. Тебе ли этого не знать? В следующий раз, вознамерившись разрушить мир, не забудь предупредить его обитателей.

Я состроила виноватую физиономию и подкинула в огонь костра новое полено. Вечерело, над ручьем плыли сероватые обрывки тумана, окрестный лес становился загадочным хитросплетением стволов и ветвей, напоминающих рисунок, сделанный расплывающейся тушью на мокром листе. Самое подходящее время для страшных историй, трогательных кансон о давних временах или разговоров по душам.

Виолой мы пользовались по очереди, устраивая нечто вроде состязания. Жалкие попытки сослаться на отсутствие голоса успеха не достигли, иначе я бы с величайшим удовольствием оставалась безмолвной слушательницей.

Ветер-погонщик давних виденийПляшет на древних медных кострах;Новое эхо прежних сраженийБродит на хрупких желтых листахСловно вино, и закатная памятьПенится песней на жадных губах.Дальних скитаний гремучая камедьСлышится в горьких полынных ветрах…[1]

Мне нравился придуманный Элларом образ – ветер, летящий сквозь тысячелетия и эпохи. Ветер-память, ветер-воспоминание…

Мы все рождены на этом ветру,И каждый его порывЗвучит на арфе души твоейНа тысячи голосов…Как слышит волк луну, как сестру,В туманной тоске ночей —Выходим на тысячелетний обрывПрошлого слушать зов…

Нынешней ночью луна шла на убыль. Желтоватый осколок качался в темном небе, пробираясь среди редких серых облаков и отражаясь в бегущей воде ручья. Странный выдался вечер, наполненный смутными предчувствиями и недомолвками, и потому ответная мелодия, пришедшая на ум, казалась весьма подходящей. Я слышала ее давным-давно, в Ианте Офирской, от певицы, жившей при храме Иштар. Услышала и забыла, а сегодня вдруг вспомнила.

Я знаю магию чисел,Я знаю магию слов.Я знаю, как вызвать любовь мысльюИ как заговорить кровь.Я знаю, что было, что будет и что есть,Но ничего из того не хочу изменить.Мои ноги в земле, голова в небесах,А тело – здесь, растянулось в нить.Поиграй на этой струне,Узнай что-нибудь обо мне…Я знаю, о чем говорит гранит,О чем толкует топот копыт,Как олово лить, как молоко кипятить,Я знаю, во мне снова Слово горит.Я знаю, как выглядит звук,Что делает с миром движение рук,Кто кому враг и кто кому друг,Куда выстрелит согнутый лук.Поиграй на его струне,Узнай что-нибудь обо мне…[2]

На последнем аккорде я сбилась, дернув тонко зазвеневшую струну и испугавшись, что порву ее. Эллар смотрел на меня поверх догорающего пламени, и сначала я испугалась его пристального взгляда, не в силах понять, что в нем кроется. Изумление? Оторопь? Узнавание? Или нечто другое, мне пока неведомое, однако манящее к себе?

Рабириец внезапно поднялся на ноги. Я встрепенулась, думая, что он услышал подозрительные шорохи в лесу, и торопливо отложила виолу. Не хватало еще, чтобы драгоценный инструмент оказался поблизости от костра и покоробился.

Эллару понадобилось два стремительных шага, чтобы обогнуть кострище. Медлительным, угловатым движением он опустился на колени перед бревном, где сидела я. Теперь мы стали одного роста, и он по-прежнему молча глядел на струхнувшую Дану сквозь завесу черных прядей.

Клянусь, я отчетливо расслышала в тишине ироничный короткий смешок, могущий принадлежать только моей матери! Догадываюсь, какой совет многоопытная Ринга Эрде дала бы оробевшей дочурке: «Глупо и недостойно отказывать тому, кто сам идет тебе навстречу. Рано или поздно Дане-девочке придется уступить место Долиане-женщине. Пользуйся удачным случаем…»

Я осторожно протянула руку, коснувшись жестких темных волос Эллара. Провела пальцем по выступающей скуле, ощутив шероховатость обветренной кожи. Он удержал мою ладонь, склонив голову набок, и тогда я поступила неожиданно для самой себя – подалась вперед, обняв Рабирийца. Он почему-то вздрогнул, глубоко и судорожно втянув воздух, и зарылся лицом в мою изрядно растрепавшуюся, пропахшую дымом и нуждавшуюся в мытье шевелюру.