Юрий Гаврюченков - Работорговцы Страница 26

Парни только рот разинули.

— Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин — первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.

— Какому? — Жёлудь совсем запутался.

— Поймёшь, — Лузга метнул быстрый взгляд на барда. — Всё в своё время. Скоро. А про беспредел… Забудьте сходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.

Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые должно быть развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.

— Не отобедать ли нам? — почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску «Краеедческий музей», украшенную с одной стороны золотистым караваем, а с другой цельной печёной свиной ногой.

— А то, и зайдём, тут вкусно кормят! — вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: — Не вздумайте только печено вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисована, за это здесь сразу бьют.

— Почему? — изумился Михан.

— Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите «жареная свиная рулька».

— Зайдём, — решил Лузга. — Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.

— Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? — не унимался Михан. — Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.

— Это для паствы, — серьёзно ответил Лузга. — У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.

— Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, — при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.

В «Краеедческом музее» пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворчаивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:

— Палаво-ой! — не дождался, повторил: — Половой… урод!

Словно из-под земли возле стола появился рослый парень, навис над бардом улыбнулся угодливо и тупо.

— Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, — оттарабанил половой, уставившись в пол.

— Пожрать и выпить, — распорядился Лузга, хлопнув об стол бабьими цацками. — Пива и рульку свиную на доске с хреном.

Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.

Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику — того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а, получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы «В». «Вестник Вышнего Волочка» сообщал жителям разные разности:

Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.

Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть»,

— успел прочесть Жёлудь.

— На чё ты там зыришь? — сунулся Лузга. — А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…

— Бери в рот, — мгновенно закончил бард.

— По себе о людях судишь, Филя, — заметил Лузга. — Ты хрен съешь и два высерешь.

— А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.

— За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.

— Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, — сдался Филипп.

— Игра была ровна, играли два овна, — согласился оружейный мастер.

— Воистину, бог дал попа, а чёрт барда, — пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. — Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.

— В конце убивают друг друга? — попробовал угадать Михан.

— Кто повторится, тот и проиграл.

— А что проигрывает?

— Честь, — холодно прояснил Лузга.

— Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, — сказал Филипп. — А честь… Что честь?

Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.

— Песня называется «Мужик с топором», — объявил бард и затянул красивым баритоном:

Выхожу я снова на дорогуВ полинялом старом кимане.Жду возок, в лаптях на босу ногу,С топором в накачанной руке.

Тишина, пуста везде дорога,Лишь цикада песнь поёт в траве.Ночь темна, пустыня внемлет Богу,Донося исправно обо мне.

И когда архангелы под рукиОтведут меня на Страшный суд,Снисхождения просить не буду,Претерплю в аду всё, что дадут.

Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.

— Ты, эта, братка, — обратился к Филиппу кряжистый седой великан. — Сбацай чего ещё.

Бард встал, напыжился, позырил сверху-вниз на Лузгу, мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:

Нам демократия далаСвободу матерного слова,И нам не надобно другого,Чтоб описать её дела.

Приход Большого ПиндецаПринёс свободу в мир искусства.Творцы явили свои чувства,Открыв начало для конца.

Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по настоящему.