Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга Страница 3

— Да вы его не слушайте, госпожа, — смеясь прервал рассказчика первый, — он у нас известный враль. Ещё и не такое, бывает, рассказывает.

— Это я-то враль? Да я!..

— Да не ты ли намедни рассказывал, что лужчане — соседи наши, значит, — навострились серебро в золото перегонять, как вино, сбраживать. Хе, вот вам, милостивая госпожа, он ведь и серебра занимать всюду хотел на такое верное дело и своё всё вложить, едва отговорили!

Все захохотали, Светлана улыбнулась, а незадачливый приказчик насупился, набычился, совсем замолчал.

— Да не хмурься, ты Лёвка, не хмурься, зато так сказки баять как ты, никто не умеет.

— Это верно, — смягчился Лёвка, вздохнул, и отхлебнул чаю.

Со складов Светлана уезжала уже ввечеру, выслушав все новости, пересуды и слухи. Ей было приятно и уютно, весёлые слова всё ещё звучали в её мыслях, а вечерняя прохлада сменила духоту. Колёса так же мерно подскакивали теперь на тех же самых ухабах, и девушка, завернувшись в накинутый на плечи платок, дремала в уголке кареты. И вдруг одна мысль прорезалась сквозь её сон, да так явственно, что она мигом проснулась, выпрямилась и задышала даже чаще, как если бы она не дремала только что мирно в отцовской карете, а сам светлый князь застал её прикорнувшей прямо за столом, на званом ужине. Мысль была простая, но оттого только более пугающая — в кого же я превратилась? — думала Светлана. — Не сделались ли я теперь купчихой. Богатой, дородной купчихой, которая и товару цену знает и крепкому слову. Я, дочь Велемировичей! Что бы сказал брат!

Мысль о брате скользнула новой вспышкой боли. Предатель. Подлый, жалкий, ни на что не годный трус, сбежавший, тратящий отцовские деньги попусту!.. Девушка не могла больше сдержаться, она разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Её плечи содрогались, а душа выливала всё напряжение последних месяцев, за которые она внезапно поняла, что сокол Велемировичей, сидящий вот уже год, со времени, когда отец стал совсем плох, на её руке, слишком тяжёло и слишком больно впивается когтями в неожиданно тонкое запястье.

Слёзы едва успели высохнуть, а попытки привести в порядок растрепавшуюся причёску потерпеть поражение, когда въехали на двор. Дядька Шиховец подставил крепкую руку, помог спуститься, сам держал зажжённый светильник, разгоняя полумрак. Вздохнул тяжело. Светлана напряглась, неужели заметил, в сумерках, подслеповатый старик, что она плакала? Но дядька ничего не сказал, а Светлана ускорила шаг и удалилась в свои покои.

Тени, как пыль, клубились по углам комнат. Ей, страдавшей от духоты весь день, стало вдруг зябко, и захотелось позвать Жалейку, чтобы служанка-подружка развлекла её своим беззаботным щебетом и детской весёлостью. Но и в этом Светлана отказала себе, не сумев, правда, отказаться от чары горячего, душистого мёда, посланного ей заботливым дядькой. Девушка так поспешила обхватить ладонями нагретое серебро, пригубить сладкий, чуть хмельной мёд, что только потом, когда вернула чару на поднос, заметила на нём вязанку баранок: обычных, сухих, помазанных для блеска яичным белком. Светлана расхохоталась: дядька не такой простак, каким кажется иногда! Умеет шутить Шиховец! Она даже разломила одну сушку и разгрызла пресное тесто, запив оставшимся мёдом.

Не без труда она развязала тесёмки платья, сбросила его кружевной и надоевшей пеной, нырнула под полог, на взбитую, воздушную перину. Здесь, в темноте и тепле, под охраной тяжёлого бархата, с головой укутавшись в одеяло, она могла забыться на миг, вернуться в далёкое детство, когда отец, ещё твёрдый разумом, души не чаял в своём Свете, когда рядом был брат, сильный, красивый, гордый, так похожий на славных воинов с соколиными щитами и не знающими промаха копьями. Картины, написанные маслом или вытканные на коврах, поплыли перед её глазами, оживая, двигаясь, обретая плоть, унося мысли прочь, во времена блистательной славы и безумной гордости Дремчуги, получившей тогда имя, до сих пор будоражащее умы — дерзко и высокомерно, в те времена Дремчуга звалась Владимиром.

Мечты обрели плоть, вес, вкус и запах, голова сладко кружилась, а собственное тело, напротив, будто исчезло, растворившись в мягком пухе, томная нега охватила её, уставшую за суетный и беспокойный день. И сквозь неё холодным капелью пробивалась мысль, не давая заснуть — нужно вставать. Этим вечером у неё были ещё дела. Теперь комнаты показались ей ещё холоднее и ещё темнее, но Светлана уже запретила себе нежиться. Она оделась в домашнее платье, льняное, в пол, расшитое серебром и речным жемчугом, небогато, но с известным вкусом. Распустив перед зеркалом сложную причёску, она бережно заплела косу, накинула на плечи тёплый платок. Такой привыкли видеть её дома, такой отец, может быть, ещё помнил её.

Она отворила ставни и наскоро помолилась первым звёздам, и тогда уже пошла навестить отца. Сперва она пошла вглубь дома, где среди картин и старых доспехов прятались покои боярина Драгислава Велеславовича, но передумала, не пройдя и сотни шагов, и заспешила в сад, надеясь застать отца там, за вечерней молитвой. Уже выпала вечерняя роса, на юных листьях шиповника и малины каплями скопилась влага. Было зябко. Дорожки петляли и кривились, но Светлана шла уверенно, туда, где у старой ели, сизой и шишкастой, надеялась застать отца. И верно — он был там. Она поняла это задолго до того, как дошла — несколько свечей теплились и скрашивали сумерки земными звёздами, защищённые своею стеклянной бронёю, прозрачной одёжкой, от игривого ветра.

Она молча встала рядом с высоким стариком, движением руки отпуская слугу — кто был сегодня? Валешка, Сенька? — она не разобрала, занятая своими мыслями. Боярин Драгислав Велеславович молился молча, только чуть шевелились сухие, тонкие губы, чуть туманились слезой ясные, серые глаза. Понимал ли он сегодня, что шептали его губы, знал ли, зачем пришёл сюда, и отчего совсем продрог на вечерней росе, и не одни и те же ли слова крутились и повторялись в его молитве, лишая её смысла, делая её бесконечной? Но вот старик опустил глаза, закрыл их узкой ладонью с длинными узловатыми пальцами. Светлана напряглась.

— Свет мой, ты пришла ко мне, — сказал старик, опуская другую ладонь ей на плечо.

Клещи, что сжимали светланино сердце, не давали вздохнуть вволю и смело поднять глаза, разжались, она готова была вскрикнуть от радости, как перепелятник, проснувшийся в душе её, забивший крыльями, закричавший восторженно и звонко. Но ей следовало оставаться спокойной и не тревожить отца.

— Да, отче, я пришла помолиться с тобою звёздам, — ответила она как когда-то, давними, полузабытыми вечерами, отвечала ему, прибегая вместе с братом в сад.