Ольга Романовская - Словенка Страница 32

— А что со старой сделалось?

— Ничего, просто ключей у матери прибавилось.

Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.

Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.

В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других — нет.

Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. " С таким не любого зверя можно идти", — подумалось ей.

Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.

— Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?

— Гривнами.

— Серебром или золотом?

— Серебром. Принесла я два.

— Давай.

Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.

— Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.

— Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.

— Сделаю. Ступай.

Вновь молот зазвенел, посыпались из — под него искры.

Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.

— Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.

Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.

— Ты, Герсла, к реке не ходила?

— Нет, я у соседней сосенки стояла.

— Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.

Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.

Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.

Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.

— Переждать треба, — сказала Гореслава. — Заплутаем мы во вьянице.

— Да где же переждать — то? Вокруг одни деревья.

— Под ёлочкой. Она любого приютит.

Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки — лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес — лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…

Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.

Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое — где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.

— Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, — сказала Наумовна.

Эймунда молчала. Начинала она замерзать.

— Ноги я промочила, — сказала свейка. — Глупо так: ноги зимой промочила.

— Сапоги, видно, снега зачерпнули.

— Это всё из — за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.

…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.

Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.

В белом до рези в глазах поле Наумовна заметила тёмную фигуру вершника. Приглядевшись, она признала в нём Гаральда. Чёрно — пегий Гвен взрывал копытами сугробы, необыкновенно быстро приближаясь к лесу. Жеребец осел на задние ноги перед самой Гореславой, позвякивая сбруей.

— Где Эймунда?

— Сидит на пенёчке. Ноги у неё замёрзли.

Гаральд подъехал к опушке и усадил дочь впереди себя; Наумовна же подобрала брошенные свейкой лыжи и шесты и побрела к Сигунвейну.

— Пешком идти — в поле ночевать да замёрзнуть, — сказал свей, остановив перед ней Гвена. — Забирайся на конский круп.

… А чуть в стороне, в багровом свете почти зашедшего солнца бежали чьи — то сани.

Счастливая Долюшка.

1

В славный месяц травень, как только сошёл лёд с Нева, стали подумывать свеи о том, чтобы снова спустить на воду свой снеккар.

Гореслава последние денёчки доживала в Сигунвейне. Радоваться бы девке, а она иной раз выйдет во двор, обнимет за шею старого Вьяна и грустит. Уж больно прикипела сердцем ко всем им, и хоть родное печище манило к себе, маленькое свейское поселение, затерявшееся среди камней и соснового ерника, крепко запало в сердечко. И люди — то здесь не все злые, не звери они, как про них сказывают. Старый Гюльви… Сколько басен да сказаний он ей поведал, у очага сидучи да покуривая свою трубку; казалось, не было ничего, чего бы не знал он! Эрик… Он был для Наумовны другом, даром, что свей. Не будь его, не узнала бы девка, где ягоду искать без опаски, а куда по зимнему бурелому не ходить лучше и вовсе. Да и Гаральдовы домочадцы её ничем не обидели. Да, Гевьюн строга, но она ни разу не подняла на неё руки, а Эймунда за сестру считала.

Вот думала об этом Гореслава и горюнилась. Как же она с ними расстанется? А если расстанется, то никогда уж больше не свидится: не найти ей Сигунвейна, а в полон больше не попадёт — птица стрелянная. Но тут же сердечко о батюшке с матушкой напомнило, о сестрицах милых. Всё ли у них ладно, всё ли хорошо? Да и кручинятся, печалятся они по Гореславушке своей.

А Гаральдово слово крепко было. Подошёл он как — то к Наумовне и сказал: " Три восхода тебе ещё в Сигунвейне встречать осталось".

И начала девка складывать свои пожитки немудрёные. Эдда молча помогала ей, в тайне травки какие — то подсовывала: пригодятся. Все к ней в эти последние три дня добры были; каждый ей слово ласковое молвил.

За день до того, как снеккар на воду спустить хотели. Проснулась Наумовна на своей шкуре и заметила рядом с собой что — то, в вадмал ею вытканный завернутое. Развязала девушка узелок и ахнула: блестели, глаз девичий радуя, одинцы серебряные, что Гореславе так нравились, и ожерелье диковинное с пластиной золотой, на которой дракон изображён был.

Спрашивала Наумовна потом Эймунду, кто это ей подарил; свейка долго молчала, плечами пожимала, а потом призналась: