Далия Трускиновская - Сказка о каменном талисмане Страница 33

— Уж я постараюсь, — скромно добавил Ильдерим.

— Ты еще не достиг престола халифата, — одернула я его, и тут в одном из углов раздался короткий странный вскрик и послышалась подозрительная возня.

Мы одновременно обернулись, хватаясь за сабли, ибо здесь, во дворце повелителя правоверных, можно было ждать любой мерзости.

В том углу, где должен был находиться попугай творилось несусветное. Там стоял человек, на котором была надета клетка из разноцветных прутьев, и она трещала, и прутья выскакивали из гнезд, а он выпутывался из этого хитросплетения, и дергался, и бормотал нечто невразумительное.

— Ради Аллаха, что это с тобой происходит, о попугай?! — обратился к нему Ильдерим.

— Меж бедер твоих вселился шайтан! — поклонившись, отвечал ему тот человек. Ильдерим замахал на него обеими руками.

— Да это же всего навсего заколдованный! — поняв, в чем дело, воскликнула я. — Оказывается, у нас была власть отпустить его на свободу! Только откуда он взялся, такой диковинный?

Он действительно выглядел, как чужестранец из очень дальних краев. На голове у него была круглая, словно блюдо, шапка, которая держалась на самой макушке и была привязана шнурочками, по спине спускалась толстая черная коса, глаза были раскосые, а в ушах были какие-то нелепые закладки, с них свисали ленточки, а на лентах были самоцветы. Меч на его поясе тоже поражал своим причудливым видом. Но все же уродом этого заколдованного я бы не назвала.

— Во имя Аллаха можешь ты нам сказать что-нибудь по-человечески? — обратился к нему Ильдерим.

Тот ответил целой длинной и щебечущей песней на неизвестном языке, причем кланялся самым потешным образом. А потом он повернулся ко мне и запел снова, прижав руку к сердцу, и я, не понимая ни слова, догадалась, что речь на сей раз идет о моих прекрасных глазах, и агатовых ресницах, и шее, и бровях, и прочих достоинствах. И я увидела, что этот заколдованный молод, и статен, и во взгляде его — пламя любовной страсти.

— Уж лучше бы тебе оставаться попугаем! — с досадой сказал Ильдерим. — Тогда тебя хоть можно было понять!

— Я прекрасно все поняла, — возразила я. — Он благодарит нас за освобождение и восхищается моей красотой. Для этого не нужен толмач, о Ильдерим!

— Даже лучшая из женщин будет в каждом слове слышать восхищение своей красотой... — пробурчал Ильдерим. — О Аллах, все они неисправимы! И виновата твоя привычка ходить с открытым лицом! Вот уже и заколдованные объясняются тебе в любви! Недостает только джиннии Азизы и того косматого ифрита, который беседовал с попугаем!

Я оставила эти слова без внимания, чтобы они повисли в тишине и пустоте. Мало приятного, когда последнее слово остается за тобой лишь из-за пренебрежения собеседника. Ильдерим откровенно и неприкрыто ревновал. В сущности, я не возражала против ревности, мне даже нравилась его ревность, но пусть бы он лучше сочинял о ней стихи, которые так ему удаются, а не говорил глупостей.

И тут мы услышали надвигающийся шум.

— Сюда кто-то идет, о госпожа! — воскликнул Ахмед. — Идет по моему потайному ходу! Бежим скорее! Я потушу факел, и мы скроемся в темноте!

— О бесноватый, с нами женщина, которая только что родила, и она слаба, и ее надо нести на руках! — набросилась на него Ясмин. — Мы не пронесем ее через эту щель!

— Не пронесете! — раздался голос аш-Шаббана, о котором мы на радостях совершенно забыли.

Он отполз к двери, через которую его внесли полумертвого, и встал там, и стоял, держась за косяк.

— Мой повелитель погиб из-за вас страшной смертью, — продолжал аш-Шаббан. — И шайтаны спорили за право унести его душу в преисподнюю. Но и вы не уцелеете! Сейчас сюда ворвутся слуги Харуна ар-Рашида, и они убьют вас всех за осквернение его гарема, и уцелеет лишь ребенок! Горе вам, о неразумные! Не принес вам счастья этот проклятый талисман!

Ахмед метнул в него дротик и попал прямо в грудь. Аш-Шаббан рухнул на спину и оказался в том лазе, откуда его невольники метали в нас дротики. Но, падая, он успел что-то повернуть, и дверь закрылась, и он был по ту ее сторону, а мы — по эту. И шум бегущих ног все приближался.

— Надо защищаться, о Бади-аль-Джемаль, — сказал Ильдерим. — Пока я жив, они до тебя не доберутся.

— Если я и переживу тебя, то ненадолго, о Ильдерим, — ответила я.

— Ты красивая женщина, тебя помилуют. — И он вынул саблю из ножен.

— Нет мне дела до их помилования! — И я тоже вынула саблю.

Наш расколдованный попугай сказал что-то на своем певучем языке и обнажил меч.

И мы, окружили ложе, где лежала Зумруд, и невольниц с младенцем, и готового метать дротики Ахмеда, собираясь дорого продать наши жизни и жизнь ребенка.

В помещение ворвались черные рабы с факелами, но отступили, видя, что мы тоже вооружены.

Один из них приблизился к нам, держа в руке обнаженную саблю, и обернулся и сделал знак прочим подойти поближе.

Тогда вперед вышел наш попугай. Он поглядел на черного раба пристальным взором, усмехнулся и, Аллах мне свидетель, медленно спрятал саблю в ножны. Он стоял рядом с огромным негром, невысокий даже хрупкий, в длиннополом парчовом халате, и вдруг вскрикнув, подпрыгнул выше собственного роста, и мы перестали понимать, что здесь происходит.

Когда же это прекратилось, он стоял посреди помещения и скромно улыбался. А на полу лежало восемь негров, и всех их он поразил, не прикасаясь к мечу, а только ногами!

Но количество невольников с факелами росло, их собралась уже целая толпа у дверей, и хотя они не рисковали, однако, приблизиться к бывшему попугаю, он понял, что дело не ладно, и все-таки вытащил меч из ножен.

Но тут, повинуясь неслышимому для нас приказу, негры расступились и склонились в поклоне. Вошло несколько почтенных старцев в огромных тюрбанах и с длинными седыми бородами. Они несли свитки рукописей. Старцы тоже расступились и склонили тюрбаны, но не так низко. Затем вошли бодрые молодцы, и сразу стало видно, что это — удальцы правой стороны и левой стороны из охраны халифа.

И наконец, появились трое мужчин — невысокий широколицый, с маленькими пухлыми губами, и второй — стройный красавец с седеющей бородой, и третий, огромный ростом и угрюмый. По тому, как все преклонились перед ними, я поняла, что это — сам повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, и его главный визирь Джафар Бармакид, и неразлучный с этими двумя палач мести Масрур.

Повелитель правоверных неторопливой походкой подошел ко мне, коснулся пальцем моей сабли и улыбнулся.

— Спрячь это, о Бади-аль-Джемаль! — ласково сказал он. — Нет тебе нужны защищаться от нас. Клянусь Аллахом, мои дармоеды были правы, когда вычитали в своих гадательных книгах, что мой дворец посетит царевна изумительной красоты и совершенной прелести! Этой ночью, когда я мучился бессонницей и не знал, чем себя развлечь, ко мне ворвалась толпа моих придворных звездочетов, и они показывали пальцами на небо, и называли по именам звезды, в которых я ровным счетом ничего не смыслю, и потрясали гадательными книгами, и объявили, что в подземелье моего дворца появился на свет сын царя Джаншаха, которого охраняет сестра его отца, царевна Бади-аль-Джемаль, и что с ними — китайский царевич, который был заколдован, и превращен в попугая, но колдовство кончилось, и он снова стал человеком. А теперь покажи мне, о Бади-аль-Джемаль, маленького царевича, жизнь которого ты спасла!