Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол Страница 35

— Может, гроза, — заметил Урувай.

Наран промолчал. Они оба знали, что сезон гроз уже давно миновал.

Большей частью они теперь молчали, каждый в своих мыслях.

На каждый день Наран придумывал себе серьёзное занятие. Например, ловил крошечных белых бабочек и рассаживал их по оставшимся ещё в живых цветам.

— Пусть-ка работают, — говорил он ультимативно. Подмечал взгляд друга, и объяснял: — Солнца мало. Пускай нагоняют тепло. Крыльями будет в самый раз. Если цветы будут цвести подольше, то мы выкроем для себя у зимы ещё парочку дней.

Другой раз ловил вялых уже стрекоз с длинными гибкими хвостами и вязал из них ожерелье. Или игрался с маленькими чёрными камешками, которых под ногами попадалось полным-полно. Или развлекался с мышиными хвостами, которых к тому времени накопилась уже целая коллекция. Ловить мышей оказалось не так уж и сложно — человеческого запаха полёвки боялись не так сильно и бывали довольно нерасторопны, когда Наран подкрадывался к ним, отращивая лисьи зубы.

На вечернем привале, перед ужином Урувай наигрывал на морин-хууре. После еды и обратного преображения у них не оставалось сил ни на что, кроме сна.

— Твоя песня раскачивает степь, и я не могу нормально ловить стрекоз! — раздражённо говорил Наран.

Урувай прекращал играть, и возражал:

— Но ты танцуешь.

Наран хотел возмутится, но чуть не свалился, потому что правая нога внезапно зацепилась за левую. Тело замерло, словно лошадь, застигнутая за поеданием земляных яблок, и попыталось изобразить полную непричастность к каким бы то ни было пляскам. «Я ничего такого не делало», — говорила непринуждённая поза, но запнувшиеся ни с того ни с сего друг о друга ноги выдавали его с потрохами.

— Я правда танцую? — переспросил с ужасом Наран.

— Можешь мне поверить. Я уже третий день это наблюдаю.

— Но танцевать могут только шаманы. Те, которые постигли великую природу всего происходящего. Я точно ничего не постиг.

— Да что ты оправдываешься! — почти обиделся Урувай. — Ты танцуешь, и всё.

— Я просто не понимаю, как такое может быть. Человек во мне не может даже нормально ходить.

— А лис?

— А лис… — Наран запнулся. — Ах, этот негодный зверь!

Он начал колотить себя кулаками по груди.

— Выходи и выволакивай сюда все свои повадки.

— Ты его заметил. Теперь он точно никуда не выйдет, — спокойно сказал Урувай. — Я пытался поймать своего сайгака за рога, но стоило мне где-нибудь затаится, как он уносился куда-то из моей головы. Вот такими вот скачками.

— Зачем тебе было его ловить? — спросил Наран.

— Знал бы ты, как иногда хочется мяса, — ответил друг. — Смотри! От этой травы у меня уже стал зеленеть язык.

Он показал язык, и вправду цвета свежей листвы. Наран отмахнулся.

— Как мне поймать этого плута? Я не хочу плясать, как эти полоумные шаманы.

— Я не знаю. Дай ему завладеть своим телом, и наблюдай тихонечко из угла. Может, тебе представится какая-нибудь возможность.

Урувай не раз был свидетелем танца Нарана. Сначала начинала двигаться нижняя половина, приплясывать на месте, словно мечтала согреться отдельно от остального тела. Потом присоединялся торс, и Наран начинал злиться, что у него снова ничего не получается с повседневными делами.

— Наверное, разум у него в хвосте, — как-то заметил Урувай. — Хвост начинает танцевать первым.

— Но у меня нет этого проклятого хвоста!

— То, что у тебя нет хвоста, ещё не значит, что он не танцует, — глубокомысленно заметил толстяк.

Настал день, когда они впервые не развели на ночь костёр.

— Этот свет режет мне глаза, — жаловался Наран, а Урувай вообще старался улечься от огня подальше, словно боялся подраться с ним за свою же шкуру.

Поэтому в конце четвёртого дня пути Наран с молчаливого согласия приятеля просто не стал доставать огненный камень из сумки.

Ночь опустилась на них, как наседка в гнездо, распушив над головой путников хвост. Урувай отложил в каменную сову, которую безуспешно пытался отчистить от земли, и объявил, что пора спать.

Накануне Наран увидел, как Урувай пытается приторочить к седлу найденный под деревом камень.

— Зачем тебе она?

— Я тоже хочу иметь себе ручную птицу. У тебя вот был когда-то гриф. А сова очень подходит мне по характеру. Я сам как сова.

Он нахохлился, и довольно правдоподобно ухнул.

— Он мне не ручной, — довольно неприязно ответил Наран. — Я многое бы отдал, чтобы никогда в жизни его не видеть. А, делай что хочешь.

Где-то там, среди облаков, иногда сверкали звёзды, как будто глаза неведомых зверьков среди пышной растительности, и скоро Наран стал теряться — на небо ли он смотрит вообще. Всё стало каким-то необычным. Он двигал подбородком, находил глазами силуэты лошадей, и казалось, что они не стоят, а лежат, бездыханные, прямо под его ногами.

Закутавшись в одеяло и пытаясь сохранить тепло, он вслушивался в дыхание Урувая. Наконец, когда отчаялся заснуть, сказал:

— Ты что не спишь?

Старательно извлекаемое из груди мерное дыхание прервалось.

— Ты, оказывается, тоже не спишь.

Наран не стал отвечать, и Урувай сказал:

— Лошади что-то волнуются.

Наран облизал губы и снова ничего не ответил. Трава рядом тихо шелестела, выпрямляя сломанные спины, выправляя раздавленные ногами людей и лошадиными копытами суставы. Он завозился, пытаясь превратить свою позу во что-то хоть немного удобное. Появилось отчаянное желание свернуться клубком.

— Мне кажется, мы забрались уже чересчур глубоко в дикую степь.

— Конечно, глубоко. Сомневаюсь, что в округе на переход верхом есть другие аилы. От тех гор приходит зима, и осенью, вот в это самое время, люди стараются держаться отсюда подальше. Так что она накроет нас самыми первыми.

Своими речами Урувай вырвал с корнем ростки сна, которые начали было зарождаться в сознании Нарана.

— Я не о том, — Урувай задумался, разворачивая мысль другим боком. — Мы позволили степи слишком глубоко забраться в себя. Такое чувство, что она наполняет меня изнутри. Я сейчас копался в своей голове и понял, что не помню, сколько синяков у меня было, когда мне было десять. А ведь тогда у меня было больше всего синяков. Больше, чем у кого-нибудь из ребят. Я очень этим гордился. Я тогда был самым неуклюжим.

— А должен помнить? — поморщился Наран. — Я бы такое с удовольствием забыл.

— Это же мои воспоминания! Кроме того, я всегда гордился своими синяками… Я стал забывать свою жизнь в аиле, понимаешь?

Наран хмыкнул.

— Это всё мышиный помёт. Конечно же, ты не будешь помнить, сколько у тебя было синяков в десять лет всю жизнь.