Виктор Емский - Индотитания Страница 36

Пан Жолкевский — храбрый воин,

Вышел биться в чисто поле.

Дмитрий Шуйский — вор известный,

Думал отсидеться в кресле.

Но Жолкевский — молодец,

Излупил его вконец.

Тот сбежал, теряя тапки,

На паршивенькой лошадке.

Славный бой, хороший бой,

Москали бредут домой.

По болотам и кустам,

Подыхая тут и там.

Эй, гусары, наливай!

Вольно панство прославляй!

Ну как? Чего заткнулись? Ну, и черт с вами!

Продолжительное мыслемолчание

Утро следующего дня

КАЛИГУЛА. Ого! Вот это да! Я полон возбуждения.

ЖОРА. Что, колесо к стулу привесили?

КАЛИГУЛА. Нет. На меня уселась здоровенная задница.

ЖОРА. Фу!

ЛЕНЬКА. Мужская или женская?

КАЛИГУЛА. Сквозь штаны не видно.

ЛЕНЬКА. Значит — мужская. Чему радоваться?

КАЛИГУЛА. А какая разница? По своему строению все задницы одинаковы.

ЖОРА. Ты гомосексуалист?

КАЛИГУЛА. А что это такое?

ЖОРА. Это когда нравятся мужские задницы.

КАЛИГУЛА. А-а-а… Наверное — да. Хотя мне нравятся любые. И вообще, что за вопросы? Историю надо учить. Там про меня все сказано. Мне Профессор говорил.

ЖОРА. Вот извращенец…

КАЛИГУЛА. Что тут такого? Эх, так бы и укусил!

ЖОРА. Тьфу на тебя!

ПРОФЕССОР. Что вы к нему пристали? В античном мире это считалось в порядке вещей. У греков — тем более. Этим занимались везде и всюду. Особенно в армии. В спартанской — поголовно. Даже когда приходил срок жениться, многие спартанцы не представляли себе, что нужно делать с женщиной. Доходило до того, что в первую брачную ночь невесту одевали в мужскую одежду, чтобы жениху стало понятней. И в фиванских, и в афинских военных отрядах было не менее весело. А Рим — не исключение.

ЖОРА. Все равно противно.

КАЛИГУЛА. Ничего противного не вижу.

ЛЕНЬКА. Что ты вообще можешь видеть, кроме сидящего на тебе зада?

КАЛИГУЛА. А мне больше ничего и не надо. Я и так счастлив.

ФЛАВИЙ. Вчера ночью Боря Момзик напился пьян, вышел из ресторана, споткнулся о корень, и врезался носом в мой ствол. Орал так, что в здании стекла дрожали. Приказал сегодня же срубить дуб.

ЛЕНЬКА. Да? И что дальше.

ФЛАВИЙ. Ему ответили, что дешевле будет подождать несколько дней.

ЛЕНЬКА. Почему?

ФЛАВИЙ. Я так понял, что жителей поселка не устраивают растущие березы и липы. Они хотят жить среди высоких и красивых деревьев. Поэтому березы и липы вырубят, а вместо них посадят секвойи. Заодно срубят и мой дуб. Момзик согласился подождать.

ЖОРА. И кода это будет сделано?

ФЛАВИЙ. Через несколько дней.

ЖОРА. Приятная новость.

ЛЕНЬКА. Не радуйся, как дурак.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Секвойя — одно из самых долгоживущих деревьев в мире.

ЖОРА. Нам-то что с этого? Спилят, и мы опять станем людьми.

ЛЕНЬКА. А в следующий раз? Придется сидеть здесь дольше, чем Флавий.

ЖОРА. Ах, вон ты про что… Не знаю, как ты, а я сюда решил больше не возвращаться. Не буду никого убивать. Я — завязал.

ЛЕНЬКА. Ну-ну. Грозился волк ягнят не трогать.

ЖОРА. Вот посмотришь.

Мыслемолчание

Вечер того же дня

КОНТУШЁВСКИЙ. М-м-м-мух… Оу-у-о…

ЖОРА. Что, тяжко?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Голова болит.

ЛЕНЬКА. Какая, к дятлу, голова? Откуда она у тебя взялась?

КОНТУШЁВСКИЙ. Кретин. Мое тело и есть голова. Больше ничего нет. Ах, да — еще корень. И все… Пить охота. Где эта дура? Пора меня поливать.

ФЛАВИЙ. Ей некогда. У нее — обычные вечерние процедуры.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я не вижу? Ах, меня же переселили… У-ух, как мне плохо!

ЖОРА. Слышал новость? Нас собираются спилить.

КОНТУШЁВСКИЙ. А меня?

ЖОРА. Ты — декоративное растение. А Калигула — вообще мебель. Будете друг другу дули крутить черт знает сколько лет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо! Ой, как мне плохо. Ага, собираются ужинать. Может, похмелиться дадут?

КАЛИГУЛА. О, опять задница в штанах.

КОНТУШЁВСКИЙ. К черту задницу! Это что за баночка в руках у зятя? Как-то хитро он ее держит. Так обычно прячут бутылки алкаши. За рукавом, чтоб в глаза не бросалась. А в банке — желтовато-синяя жидкость. Эй, Калигула, посмотри, куда он ее дел.

КАЛИГУЛА. Отстань. Во-первых, не мешай мне наслаждаться, а во-вторых, как я увижу эту банку, если на мне сидит задница?

КОНТУШЁВСКИЙ. Интересно, что в ней находится?

КАЛИГУЛА. Где, в заднице?

ЖОРА. Заткнись, дурак! Судя по цвету — в банке дизельное топливо. Его еще соляркой называют.

КОНТУШЁВСКИЙ. А она похмеляет?

ЖОРА. Еще как!

ЛЕНЬКА. До смерти.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так пусть выльет жидкость в мой горшок.

ПРОФЕССОР. Действительно. Почему бы нет? Бухарестской вокзальной проститутке пора снова забеременеть.

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего подобного! Она, наверняка, сдохла вместе со мной.

ПРОФЕССОР. Такие не сдыхают. Да и мало ли в мире других проституток…

КАЛИГУЛА. Вижу потолок.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что за черт? А-а-а, зять, болван, выронил банку. Она ударилась о кафельный пол и разбилась. Жидкость растеклась и, наверное, воняет, раз женщины зажали носы. Михайлыч вскочил и орет на зятя.

КАЛИГУЛА. Хорош ему орать. Ноги устанут. Пусть садится.

ЖОРА. Кто о чем… Всем пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Мыслетишина

Час спустя

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, наконец-то! Михайлыч явился. Благодетель ты мой… Наливай!

ПРОФЕССОР. Понеслось.

Мыслемолчание

Через три часа

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай, на-ну, не-не, не-ней,

Драдану, на-ну, не-най!

Несколько часов воплей и песен в исполнении Контушёвского

Через два часа после наступления мыслетишины

ПРОФЕССОР. Флавий…

ФЛАВИЙ. Да.

ПРОФЕССОР. Помнишь некоего Иакова из Хеврона?

ФЛАВИЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Правда?

ФЛАВИЙ. Зачем ты спрашиваешь про него?

ПРОФЕССОР. Чтобы узнать, не притупилась ли твоя память.

ФЛАВИЙ. Не притупилась.

ПРОФЕССОР. Помочь тебе вспомнить Иакова?

ФЛАВИЙ. Не надо.

Мыслемолчание

ПРОФЕССОР. Молчишь? Молчи. Я знаю, ты меня слышишь. Тогда, в подземной пещере, к которой вывел ход из цистерны, тебя чуть не убили соратники за то, что ты хотел сдаться римлянам. Именно Иаков предложил всем умереть. Но люди всегда инстинктивно боялись смерти. Легче быть убитым кем-то, чем лишить жизни самого себя.