Юрий Гаврюченков - Работорговцы Страница 45

— Так точно, — дружно ответили ратники.

— Полчаса на сборы, посрать, перекурить, получить оружие. Разойдись! Парни, переобувайте берцы на старые сапоги. Ходить вам придётся много, а бегать тихо.

— А кони? — спросил Михан.

— Это у них будут кони и дорога, у нас — ноги и лес. Будешь прикрывать нас с Жёлудем. Если повезёт, получишь ружьё.

Михан загорелся. Щёки стали под цвет головного платка, грудь выгнулась колесом. Щавель тоже заметно оттаял, как всегда с ним случалось перед охотой, которых Жёлудь мог припомнить с детства немало. Но если раньше молодой лучник принимал в них участие только на подхвате, — сготовь еду, да обери трупы, — то теперь ему предстояло выйти на бой с хорошо обученным воинством.

— Я новый лук возьму? — спросил он.

— Бери, будешь издалека бить, — одобрил Щавель и, подождав, пока остальные уйдут, сказал: — Держись со мной рядом, не отходи, один не суйся, не геройствуй. Здесь братьев нет, никто тебя не спасёт. Подкрались, обстреляли и скрылись, пока погоню за нами погоню не снарядили. Сидор с собой возьми, тул с запасными стрелами и не забудь покормить Хранителя.

Жёлудь подошёл к делу обстоятельно. Вскрыл корзины, опломбированные печатью новгородского арсенала, из одной, побольше, вытащил тул с осадными стрелами, из другой — тул со стрелами покороче, для отца. Казённый тул был цилиндром из вощёной холстины, с дном из бересты, натянутой на ивовые кольца, чтобы не помять оперение. Устье тула затягивалось шнурком и, распущенное, отгибалось наружу. В него влезало две дюжины стрел, тогда как в колчан умещалась дюжина.

Коней оседлали быстрых, самых лучших. Когда выезжали, возле двора у больничных телег начинали толпиться зеваки, взирая на разрушения и ведя пересуды. Такого на их памяти ещё не случалось.

— Чего уставились? — гаркнул на них Храп. — Своих дел нет? Живо за работу!

Сиволапые, бурчали, но расходились только чтобы дать проезд верховым. Как плетью обуха, так словом не перешибёшь глубинного обывательского любопытства.

— А ты скандальный мужичонка, — Лузга дал шенкеля каурому фёдорову жеребцу и присоседился к плешивому ратнику. — Тебя в детстве, наверное, лупили как сидорову козу за вздорный нрав? Тебя за что Храпом прозвали?

— Мать назвала. Я орал громко, — засмеялся Храп и перекосился на больной бок. — К чёрту тебя, Лузга, уморишь!

По улицам прошли быстрым шагом, за городом пустили рысью. От былой допиндецовой насыпи почти ничего не осталось, тракт проложили севернее, в обход проклятых земель, и дорога на Москву превратилась в унылый просёлок, почти не разъезженный телегами. Он был изрыт коваными копытами, множеством следов. Через три километра нашёлся перекрёсток, с которого можно было уйти на Торжок, но селигерские проследовали мимо. «Куда же они гонят?» — забеспокоился Щавель. В Поршинце мужики поведали, что на рассвете через деревню прошёл отряд. Многие ехали как раненые и было много коней с пустыми сёдлами.

— В Москву рвутся, — озвучил Щавель свои самые мрачные догадки. — Там вся сила манагерская. «Медвежата» освободили Бандурину и сопровождают в Кремль. Когда она сядет на трон, Орда нам добрым соседом покажется. Тут и конец Святой Руси.

И хотя поршинцы не приметили бабы в отряде, охотников будто ледяной водой окатило. Немедля пустились вдогон почётному конвою, горя желанием осадить воцарение эффективной мрази. В версте от деревни их ждал однако сюрприз. Конские следы уходили с просёлка вправо на заросшую лесную дорогу. Щавель спешился, осмотрел развилку. Все как есть свернули в лес, ни один не поехал прямо. «Или в Осташков её повезли? — засомневался Щавель. — Совсем с глузду съехал Медвепут Одноросович, для чего возжелал Даздраперму Бандурину? Куда с ней тягаться, эта тварь его разом схрумкает и кепку выплюнет». Опустился ничком, приложил ухо к земле, но топота коней не услышал. «Вот почему они не пошли по нормальной дороге, решили отсидеться в лесу, — улыбнулся про себя старый командир. — Заберутся на версту, выберут поляну и будут отдыхать».

— Возможно, встали на дневку, — Щавель взял коня под уздцы, повёл в лес. Охотники последовали за ним.

— Не шуметь, — приказал командир. — Они могут быть близко. Зашли за деревню и заныкались. У них раненые, да и весь прошлый день с этой ночью колбасились, «медвежатам» отдых нужен.

Просёлок скрылся за густым ольховником, начался соснячок, но какой-то странный. Иногда возле обочины высилась могучая старая берёза, то высовывала корявые ветки яблоня. Выбрав прогалину побольше, розовеющую свечками иван-чая, старый лучник остановился, привязал коня. Мысок сапога ткнулся в кирпичи. Охотники выстроились перед ним полукольцом, замерли выжидающе, только Лузга с усмешкою скалился и морда у него вытянулась как у волка.

— Не расслабляться, — напомнил Щавель. — Не забывать подсыпать на полки порох. Жёлудь, Михан, пойдём со мной в лес, — позвал он. — Остальным ждать здесь. Скворец старший. Если что, подавай сигнал криком совы.

— Не умею я производить крик совы, — признался Скворец.

— Тогда ори как резаный.

Щавель приладил на правый бок котомку, на левый — колчан. Жёлудь повесил на спину сидор, взял мощный греческий лук, колчан с длинными стрелами пустил вдоль левой ноги, позади ножа. Михан сунул в петлю на поясе булаву, настоящую, в дружине выданную, нацепил на руку щит, вооружился дротиками. Кольчуга, не надетая давеча легкомысленным ратником, теперь ладно сидела на сыне мясника. Михан хотел и шлемом голову покрыть, но Щавель запретил.

— В лесу главное чуткий слух и быстрые ноги, — сказал он.

— И нюх, — добавил Жёлудь.

Лесные жители беззвучно канули в пущу. Устремились вдоль дороги, ныряя между колючими лапами, прислушиваясь и принюхиваясь. Начался ельник. Стало тихо и мрачно, как на кладбище. Гумозная, заросшая паутиной хвоя, навевала похоронные мысли. Наконец, ёлки сменил крепкий полувековой березнячок, местами разбавленный ольхой и осиной. На душе сразу полегчало. Разношенные сапоги домашней выделки мягко ступали по палой прошлогодней листве, руки ловко раздвигали ветви, без шелеста, без хруста. Даже склочная сойка, эпическая тупая пизда всех лесов, не обратила внимания на призрачные фигуры и негромкое:

— Михан, серешь.

— Молчи, дурак.

Жёлудь, вырвавшийся вперёд, замер, вскинул растопыренную пятерню. Все встали как вкопанные. Зашумел в кронах ветер, залопотал в листве ниже, погладил по лицам. Щавель вкрадчиво скользнул вплотную к сыну.

— Табачищем тянет, — Жёлудь повертел головой, держа нос по ветру, указал в сторону дороги. — Вот оттуда.