Андрей Кокоулин - Северный Удел Страница 46

Створки разошлись сами, что-то отвалилось, что-то заскребло по полу. Густой запах крови ударил в ноздри.

— Ох ты ж, ночь моя!

Тимаков шагнул внутрь и встал. Я прошел чуть дальше, до кованой люстры, подобно ядру вонзившейся в пол.

— Здесь есть свечи, — сказал дядя Мувен.

Но ни я, ни Тимаков в свечах не нуждались.

Кровь, красно-белая кровь Кольваро здесь была всюду. В том, отличном от обычного, «жилочном» зрении прихожая светилась десятками засохших пятен.

Несколько, уже затертых, затоптанных, линий на полу. Россыпи на стенах. Отпечатки левой отцовской ладони. Тонкие, проведенные пальцем, ногтем защитные ниточки на подоконниках. Под люстрой, сломанный, еще светился замковый круг.

— Господа, свечи! Бастель!

Повернувшись, я взял из рук дяди простенький подсвечник.

Мы медленно пошли вперед. Тимаков оглядывал испещренные знаками стены. Я больше смотрел под ноги.

Тряпки и каменная крошка. Толстая доска лавки, переломленная надвое.

И кровь — светящиеся разводы, лишь чуть потускневшие. Не день и не два вкладывался в них отец. Не день и не два.

Неужели готовился заранее? Знал?

А я? Почему меня позвал он так поздно? Не хотел втягивать или не был уверен, что я ему помогу? Или вообще не был уверен?

Эх, папа, папа…

Двери в кабинет и дальние комнаты были сорваны из петель. Одна створка лежала на полу, другую — ребром — с силой вбило в простенок между столом и древним каменным глобусом.

Дядя Мувен шел позади, и тени, моя и Тимакова, покачиваясь, надвигались на шкафы и ковры, на черепки, оставшиеся от ваз, груды битого стекла и детали стульев.

Здесь не слышался шум с матушкиной половины дома, здесь были только шорох крошки под каблуками и наше общее дыхание.

— Все в крови, — прошептал я.

Кабинет был разгромлен.

Книги. Бумаги. Круглые, разлапистые пятна сажи, словно помещение обстреливали огнем. Баррикадой закрывал проем стол.

Кровь темнела на полу, капли крови застыли на корешках книг, рыцарских латах в углу, перекошенном бюро.

— Он бился, — выдохнул Тимаков.

Я прикрыл глаза.

Почему-то представился тот самый пехотинец из лесной засады, как он проламывается сквозь входные двери, как делает шаг…

И вокруг него оживают напитанные Аски Кольваро предметы и вещи.

Они защищают хозяина, по молчаливому приказу срываясь с полок, они летят в цель, которая приседает и отмахивается, и получает в грудь, в плечо, в лоб, и отступает от неожиданности, падая на колено.

Тяжелая, разлапистая вешалка-стойка едва не опрокидывает незваного гостя навзничь, квадратными плитами ухают фолианты, змеями вьются шарфы, берет разгон ожившая лавка.

Я почти вижу растерянность врага, его нелепые взмахи руками, ветвление пустых жилок, вижу красно-белое фамильное пламя…

Отец увлекся техникой подчинения предметов, когда раскопал какой-то древний пергаментный свиток. Это было уже после «Касатки», на второй или третий год моей службы. Впереди маячили Крисполь и Арумча, и не очень приятное поначалу знакомство с аптекарем Йожефом Чичкой.

Отец привел меня вот в эти комнаты, поставил перед столом и поднял в воздух чернильницу. А? Смотри! Без жилок! Она просто висит!

А потом выщелкнул из шкафа один из тех фолиантов, что сейчас грудой лежали в кабинете. Не Суб-Аннаха, нет. Тот еще пребывал в почетной ссылке у кашгарского бека Нуршаха. По-моему, это было «Народонаселение равнин» Ганина.

Вот сюда, объяснял отец, показывая пальцем на переплет, каплешь кровью, и сюда, в точку равновесия, слова «ме-хав» — это «ко мне», а «ме-ерв» — «от меня». Без навыка, конечно, трудновато.

Книга покачивалась перед глазами, лоб отца блестел от пота…

— Бастель, — позвал Тимаков.

Я очнулся от воспоминаний и шагнул к нему. Дядя Мувен оказался рядом, мы подсветили в две свечи. Глиняная куча лежала за перевернутым столом. Желто-серая, вытянутая в сторону дверей. С одного края еще можно было угадать могучую, грубо вылепленную ступню.

— Голем, — сказал Тимаков.

— Голем, — повторил я.

Отец хорошо подготовился.

Книги, камни, ножи, ме-хав, ме-ерв — кажется, он и сам осознавал, что это не будет серьезным препятствием для того, кто решил его убить. Нападающий, опомнившись, просто выжег отцовские метки жилами пустой крови.

Голем, судя по всему, тоже продержался не долго.

В глине поблескивали темные осколки стекла. Бесформенный ком, видимо, служивший голому головой, осыпался у косяка.

— Там, дальше, еще, — сказал дядя Мувен.

Второй голем был деревянный.

От него осталась только нижняя обгорелая половина, сползшая в большую овальную выемку. Здесь стояла пустая ванна, в которой Майтус сделался кровником. В ванне ловила отблески свечей мутная, припахивающая вода. Наверное, чтобы ничего до моего осмотра не нарушать, ее побоялись слить. Колыхалась на крючке портьера, в нише чернели отцовские инструменты, у лестницы, ведущей на широкий балкон второго этажа, громоздились стеллажи.

И опять всюду была кровь.

Само расположение комнат указывало, что отец отступал вглубь, с боем отдавая помещение за помещением. Но я совершенно не видел, как это происходило.

Фон зашкаливал.

Какие-то остаточные жилки, словно пыль, висели в воздухе. Отсвечивал пол. Все эти книги, стулья, стекло всюду, все эти сбивающие с мысли метки…

Я не мог сказать ничего определенного.

— Здесь еще, — остановился дядя.

И мы с Тимаковым, будто под гипнозом, шагнули к нему. Тени наши расползлись по стенам, по-родственному сливаясь с темнотой, клубящейся вокруг.

Под балконом и лестницей отец хранил свою коллекцию находок. Сейчас она представляла собой груды хлама, кучи щепы, камня и металла.

Где-то здесь стояла и модель «Касатки».

Когда шторы были раскрыты, солнечный свет золотил выбленки на вантах и настил палубы. На парусах, закрепленных проволочками, выгибаясь, тянулся к небу черный, в белых пятнах морской зверь.

— Опа-па, — протянул Тимаков, подаваясь назад.

— Да, — сказал дядя Мувен.

Свеча его давала нечеткое пятно света, в нем желтел чешуйчатый бок и слегка золотилась поджатая, размером с человеческую ногу, похожая на птичью лапа. Острые, загнутые, черные когти, перепонки, тигрового окраса бедро.

Я повел своей свечой в сторону.

Странное существо не имело головы. Узкая грудь его была размолочена, чешуя сорвана пластами, открыв бледно-зеленое мясо, глубокая рана обнажала ребра. Из-под тела выглядывало костистое узкое кожистое крыло. Другое крыло было, видимо, вырвано.

— Гарпия? — спросил Тимаков.