Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол Страница 51

Увидев его, толстяк замолчал. Замолчал столь глубокомысленно и выжидающе, что Наран сразу понял — что-то произошло.

— Где Бегунок?

Одной лошади не хватало. Сваленные в кустах тюки выкапывали себе в снегу норку.

Наран нырнул под сень каштановых кустов. Урувай сидел прямо на снегу, зажав между коленями ладони. В темноте он весь походил на один большой сжатый кулак.

Он тряхнул щеками, вытер рукавом хлынувшую из носа воду.

— Ушёл.

— Куда ушёл? Кто его отвязал?

— Я.

— О Тенгри рекоусый. Только что? Мы можем ещё его догнать!

Урувай спокойно стянул с головы шапочку. Промокнул ею лицо, оставляя на щеках влажные разводы.

— Он сам попросил. Посмотрел бы я на тебя, как бы ты таким уговорам не поддался.

— Каким уговорам? — опешил Наран. Он собирался уже взлететь на понурую уруваеву кобылу и скакать на поиски беглеца во все стороны сразу.

— Он сказал, что под луной и под струями дождя и снега у него было время подумать, поваляться и размять спину. Он сказал, что долго глядел на нас и решил, что наш способ путешествия ему по вкусу.

Наран открыл и закрыл рот.

— Он сказал, что, может быть, ещё может догнать свиту Зимы и прибиться к её табуну. Сказал, что лучше не терять времени и отправляться прямо сейчас.

— Как сказал?

Наран рассеяно поглядел на кобылу. Та совала морду среди жидких ветвей, пытаясь дотянуться до каштанов, будто жеребёнок, с любопытством заглядывающий под пологи шатра, и уши её нервно прядали.

Урувай, не задумываясь, надул щёки, губы затряслись и выдали продолжительное ржание. Захрапел, и хлопнул ладонью, что, должно быть, означало удар копытом, что на лошадином языке вроде восклицательного знака, окончательное и безоговорочное решение. Кобыла тряхнула гривой, обдав их облаком снежной пыли.

— Да, он такой, — ошарашено сказал Наран, вспоминая Бегунка. — Он может такое сказать. И что? Вот так взял — и ушёл?

— Ну да. Взял вещи, и ушёл.

— Натяни-ка повод. Какие вещи?

— Шатёр, например, взял. Сказал, что мы им всё равно не пользуемся, а он бы хотел попробовать пожить как человек. Расставить его в степи, сидеть внутри и есть траву в сухости и покое. Чтобы не беспокоили оводы, снег, дождь и солнце. Летом хотел бы ловить кузнечиков и поджаривать их на углях, чтобы хрустели на зубах. Ещё заполучить себе в каком-нибудь аиле вороную невесту и возлечь с ней на овечьих шкурах, как настоящий человек. Чтобы она гребнем расчёсывала ему волосы и гриву. Гребень, кстати, он тоже прихватил. Я сначала не хотел говорить, куда ты его прячешь, но он помнил и так.

Наран представил Бегунка, уносящего в зубах их пожитки и при этом рассуждающего о самостоятельной жизни. Какой стороной не впихивай, а целая лошадь со своими принципами и принимающая решения в стойло его разума не лезла. Снег безуспешно пытался достучаться до макушки крошечными белыми пальцами.

— Как есть ушёл, — бубнил Урувай, думая, что молчание Нарана вызвано его недоверием. — Вон там и ветки обломаны. Ушёл-то на задних ногах. А передними прижимал к груди наше барахло. Каштанов натряс — целый мешок. Если бы не шапка, я бы заработал себе несколько хороших шишек…

Наран плюхнулся на четвереньки, выставив задницу, выполз из-под куста. Прополз под животом кобылы, копошась пальцами в сопливом снегу и лопая коленями гнилые каштаны, сметал снежные горки, заботливо возводимые снегопадом, шлепком ладони. И наконец нашёл, что искал. Там, среди облетевших ромашек, чернело несколько глубоких следов. Большие и вытянутые, уже не отпечатки копыт, но и не человечьи следы, а что-то среднее, как будто кто-то тщательно сковыривал лопатой верхний слой дёрна. Заприметив один такой, кобыла опустила туда морду и принялась шумно лизать снег.

— Чудеса… — наконец сказал Наран. Голос его звучал хрипло, и хотелось прямо сейчас что-нибудь скушать. Какую-нибудь человеческую еду, чтобы убедиться, что великие степи не превратились в шаманов мешок, где есть место только натужным чудесам, да зёрнам полыни. — Куда же мы теперь на одной лошади?

Урувай только покачал головой, и Наран сам же ответил:

— На лошадиный базар. Уже зима, но будем надеяться, что хотя бы несколько торговцев решили переждать первые снегопады. Каждый кочевник знает, что ничего не делать и стоять на месте всяко лучше, чем тащиться куда-то по степи. Может, надеются на поздних покупателей, вроде нас.

Он уже порядком замёрз и два раза хлопнул в ладоши, чтобы растормошить похожего на вырытую из земли луковицу Урувая.

— По лошадям!.. В смысле по лошади! Я сяду впереди, а ты тяжелее, ты сзади, на крупе.

Толстяк встал, оправил полы халата. С подолов его и со штанов текла вода. Молча подошел к своей меланхоличной кобыле, в чёрном, гладком как отполированные рекой камешки, глазу отразилось чудовищно распухшее его лицо. Поскрёб под ухом, стёр с подбородка осевшую там морось. Сказал робко:

— Мы скоро купим замену Бегунку. Потерпи немного, моя радость. Спасибо тебе, что не бросила нас. Без тебя мы бы погибли в степи.

Наран молча, пришибленно заполз на конскую шею, принял из рук Урувая сумки и пристроил их, как следует. Почувствовал, как лошадь неуютно переступила ногами, когда сзади вскарабкался друг. Они тронулись, рассекая собой снежный вечер, как рыба рассекает толщу воды. Потому что если ты хочешь найти лошадиный базар, он обязательно найдётся сам собой.

А Наран ещё долго оборачивался, пытаясь проглядеть в дымке дыру, чтобы увидеть, как к горизонту, кренясь то на один бок, то на другой, шагает на задних ногах высокая фигура с длинной, точно нож разрезающей снегопад, шеей.

— Отныне я буду звать тебя, — прошептал Наран и добавил в голос надлежащего уважения, как при обращении к равному себе: — Бегунок. Ты заслужил себе имя, а не кличку.

Те, кто умирали в степи по той или иной причине, больше всего хотели есть или пить, или чтобы их раны излечились. Если бы они хотели купить лошадь, лошадиный базар оказался бы перед ними, стоило закрыть и снова открыть глаза.

Снег прекратился, и, словно отодвинули полог громадного шатра, за ним оказался базар с его гомоном, лошадьми разных мастей и с разными клеймами, расхаживающими туда и сюда в поисках ещё не обглоданных с костей земли кусков мяса. Кое-где бродили овцы и козы на привязи. Лаяли, просто так, чтобы нагнать суеты, собаки. Дорога была везде вокруг, земля истёрлась под множеством копыт. Табуны пригонялись сюда и угонялись, и так без конца, с месяца Растаявшего Снега и до месяца Замерзающих Небесных Капель.

Лошадиный базар заканчивал свою работу на этот год. Ещё несколько дней, и здесь останутся лишь следы — вытоптанное начисто поле, заново затягивающееся кожей снега, травинки, пытающиеся срастить заново сломанные спины. Большинство коневодов уже разъехались, однако три-четыре десятка шатров ещё тыкали своими разноцветными пальцами в тучи.