Ник Перумов - Черное копье Страница 61

Так говорили истерлинги; и у дружинников Отона горели глаза, когда они слушали эти рассказы, а гномам и хоббиту приходилось изо всех сил притворяться обрадованными; Фолко терзался жестоким разочарованием: как было бы хорошо, если бы шальная стрела какого-нибудь наездника из рода Хамула нашла щель в доспехах Вождя. Однако в глубине сознания по-прежнему холодным камнем покоилось невесть откуда пришедшее, но прочное и неослабевающее убеждение, что Судьба вручила ключи от жизни Вождя именно их тройке.

На следующий день Отон распрощался с кочевниками. Дружина, ободрённая, как после хорошего отдыха, с песнями тронулась в путь; и лежал он, как узнал Фолко, прямо через заставы хеггов к владениям Ночной хозяйки.

Миновала ещё неделя. Осень вступила в свои права, хотя здесь, в Дор-Феафароте, пока ещё держалось приходящее с юга тепло. Над головами тянулись на полдень птичьи стаи; желтизна постепенно овладевала древесными кронами.

– Гляди лучше, – наставлял хоббита сам Отон, когда ему пришла очередь стоять ночную стражу. – Лес эльфов – под боком, всякое может быть… Задремлешь – сам знаешь, что будет.

Для выразительности он показал хоббиту свой увесистый кистень.

– А что – нападают? – как можно более небрежно осведомился хоббит, соединив в голосе почтение к командиру, презрение к этим неведомым врагам-эльфам и уверенность в собственных силах.

– Случается, – кивнул Отон. – Не вздумай поднимать забрало! Эти бессмертные бьют ночью за сто шагов, целясь по блеску луны в глазах! Ладно, в полночь приду проверю, а в два пополуночи тебя сменят. Не робей, половинчик!

Отон растворился во мраке; Фолко остался один. Конечно, это было не совсем так – друзья-гномы, как обычно, находились поблизости. Однако погибать от стрелы союзника, принявшего тебя за врага, – ничего нелепее не придумаешь, и гномы тут не помогут!

Текло время, лагерь давно затих. Фолко лежал в кустах на вершине холма, время от времени бросая взгляды на иссиня-чёрную громаду леса Рока; в ложбине, внизу, спал отряд; где-то неподалёку всматривались в сумрак другие караульные. Ночь выдалась звёздной, сияла Тропа Эарендила, к которой всегда обращались помыслы хоббита, когда ему случалось оставаться наедине с самим собой – особенно если над головой распахивался чёрный купол небосвода. И словно внезапный толчок вошло в сознание ощущение устремлённого на него пристального взгляда, несущего в себе отблеск бессмертных, как и раса Перворождённых, звёзд. Фолко не требовалось напрягать память, чтобы понять, кому может принадлежать этот устремлённый из мрака взор, – это мог быть только эльф.

И тотчас же, словно поток необычайно ярких видений хлынул в его помыслы, Фолко почувствовал оказавшегося перед ним Перворождённого. Почувствовал его презрение к нему, Фолко, маленькому караульщику в отряде смертельных врагов Древнего народа. Какие-то тёмные воспоминания о неслыханных по жестокости боях затуманивали мысли эльфа гневом, но к ним присоединилась и радость – он мог захватить «языка» и исполнить приказ своего правителя.

И прежде чем оглушающий удар обрушился на его шлем, Фолко, не имея иной возможности упредить эльфа, изо всех сил стараясь не шуметь, откатился на локоть-другой в сторону – и заговорил по-эльфийски, обращаясь к невидимому собеседнику на древнем языке Нолдора. Конечно, Авари мог и не знать этого наречия, но синдаринские слова хоббит помнил хуже.

– Погоди, во имя всемогущего Эру Илуватара! Во имя Варды Элентари, Великой Элберет!

Вспыхнуло и угасло во тьме изумление невидимого эльфа, сменившись радостью; словно тёплый ветер среди промозглого вечера повеял на хоббита; он позволил себе несколько мгновений нежиться в этом потоке, а затем, встряхнувшись, шёпотом сказал, что хочет поговорить и объясниться.

– Тогда готовься к дороге, неведомый! – раздалось в ответ. – Ты должен объясниться, но не со мной, а с теми, кто видит глубже меня.

– А… это далеко? – осведомился Фолко. – Мне в два пополуночи сменяться – нельзя, чтобы меня хватились!

– Ты назвал имена Великих Сил, – медленно проговорил эльф, по-прежнему оставаясь во мраке. – Я чувствую, а, следовательно, и знаю, что ты не враг. Но что ты делаешь среди врагов? Зачем ты здесь? Почему не хочешь уйти вместе со мной?

– Я должен быть здесь… Это трудно тебе объяснить вот так, на ходу. Но после двух пополуночи я готов следовать за тобой куда угодно – если, конечно, успею вернуться к утру.

– Успеешь, – заверил его эльф. – Но я должен быть осторожен и не могу полагаться на случай. Помни, ты у меня на прицеле! Как только тебя сменят, иди ко мне, и ни слова или движения в сторону! А до этого времени молчи!

– Но с тобой я могу говорить? – осведомился Фолко.

– Нет! Потом, если всё так, как ты сказал, у нас будет время побеседовать. А пока – лежи и молчи!

Огненный бурав нетерпения терзал Фолко все нескончаемые часы, оставшиеся от его стражи. Мучило загадочное молчание так и не показавшегося ему на глаза эльфа – однако присутствие его Фолко ощущал очень ясно, подобно тому, как чувствовал бы солнце сквозь закрытые веки. Ночная тишина сделалась какой-то всепоглощающей, в ней тонул любой звук; острый слух хоббита не мог уловить даже смутной ночной возни в лагере.

Шаги разводящего он услыхал, когда тот с несколькими воинами оказался в десятке локтей от него – однако успел окликнуть их прежде, чем они увидели его.

Получив разрешение идти, он медленно пошёл к лагерю вдоль тёмных кустов; но, когда оказался в неглубокой, залитой непроглядным мраком ложбине, как раз посредине между двумя аванпостами, резко нырнул влево, и ночь поглотила его.

Эльф был рядом – Фолко слышал его лёгкое, едва уловимое слухом смертного дыхание; оставаясь невидимым, тот приказал хоббиту идти вперёд и не оглядываться.

Они долго пробирались через ночные теснины, сквозь спелёнутые тьмой буреломы; наконец провожатый легонько свистнул особым ни на что не похожим образом, и из густоты ветвей впереди донёсся ответный свист; только теперь хоббиту разрешили обернуться.

Эльф отбросил серый плащ-невидимку, и пробивавшийся сквозь листву лунный луч заиграл на тонких кольцах его доспехов, отразился на высоком шлеме, зажёг сотни огоньков в самоцветах, усыпавших рукоять длинного кинжала; бездонные глаза смотрели на хоббита, и было в них тревожное ожидание, и холодное подозрение, и смутная надежда – всё сразу; и был в этом лице свет, не ведомый Фолко, не солнечный – как память дня, не лунный – как отражение ночи, не звёздный – свет, что шёл откуда-то из глубин его таинственной души, познать которую не мог никто из смертных. Этот свет родился из долгих-долгих, неимоверно долгих размышлений и действий – размышлений о недоступных пониманию хоббита вещах и действиях в тех областях, о существовании которых он не мог даже подозревать. Это был свет, не заимствованный у Сил, – но свет, идущий из глубин самого его существа; он не освещал, не рассеивал мрак, напротив, он возникал как составная часть любой действительности, и наконец Фолко понял ту смутную строчку в самых старых и древних преданиях, которая так долго казалась ему бессмысленной: «И свет в них подобен тьме, и тьма – свету».