Сергей Волков - Пастыри. Черные бабочки Страница 64

Илья посмотрел на свою спутницу – Яна, замерев, покусывала губы. Ее статичность была сродни покою натянутой тетивы, неподвижности взведенного курка, сну пули, за секунду до смертоносного пробуждения уже досланной в ствол.

Он наивно обрадовался, что его мрачное настроение не передалось девушке, но оказалось – все еще впереди.

Завершала концерт Валентина Толкунова. И когда она пела хрестоматийные уже «Носики-курносики»:

...Спят такие смирные, хорошие,В целом мире лучше нет ребят.Одеяла на сторону сброшены,И зеленки яркие горошиныНа коленках содранных горят.Ну, а завтра... Если в знать заранее,Сколь исповедимы их пути...Что им стоит так, без расписания,Улизнуть с урока рисования,В космос просто пешими уйти.Бьют часы усталыми ударами.На Земле спокойно дети спят.Спят мои отчаянные парни,Спят мои Титовы и Гагарины,Носики-курносики сопят... —

Яна заплакала. Слезы как-то нереально, кинокомедийно брызнули из глаз девушки, и она уткнулась лицом в кружевной белый платочек, сквозь который до Ильи донесся сдавленный голос:

– За что? Почему?..

После концерта, когда «Троллер», устало гудя, пробирался по набережной, лавируя среди прочей автомобильной массы, Яна сказала:

– Я живу – как будто мешок на спине тащу. Тащу, тащу... И знаю, точно знаю – бросить не могу. Не имею права.

Илья попытался успокоить свою возлюбленную, отвлечь от дурных мыслей, но получилось это из рук вон – Яна рассердилась, и так, слово за слово, они перешли в состояние «холодной войны».

Потом, уже вернувшись домой, Илья вспомнил слова девушки о мешке – и горько вздохнул. Коваленкова очень точно, медицински верно описала не только свои, но и его, Ильи, ощущения от жизни.

Мешок. Ноша. Груз. Лямки на плечах. Зачем? Почему? Ради чего?

Мешок этот казался неподъемно тяжелым еще и потому, что постоянно приходилось выбирать, принимать какие-то решения, вставать на ту или иную сторону – словом, пытаться найти в этом пестром мире свой цвет.

Это выматывало Илью. Это угнетало. Это выводило его из себя.

Может быть, те, кто всегда жил погруженным в пестроту, не переживали так остро, но у него имелся некий эталон, ориентир, с которым можно было сравнить. А от того, что ориентиром этим являлась война, на душе становилось еще ужаснее...

Там, на войне, все просто. Гнусно, грязно, страшно – но просто. Наверное, и даже наверняка, кто-то из отцов-командиров и мучается, посылая на убой сотни и тысячи, однако что тебе за дело до их переживаний?

Ты – вот. Приклад автомата уперся в плечо, берцы уперлись в камни, палец лег на спусковой крючок. Огонь!

И мир исчезает. Стайкою наискосок уходят запахи и звуки. Остается черная прорезь прицела, дергающийся автомат – и неясные фигурки на склоне горы. Эти фигурки во что бы то ни стало должны из вертикальных и движущихся превратиться в горизонтальные и неподвижные...

Нет, конечно, только барышни-корреспондентки из глянцевых журналов, приехавшие на передовую «поснимать войну», думают, что там всегда вот так – стрельба, атаки, взрывы и торжественные построения.

На деле все совершенно иначе. Война – работа. Тяжелая, изматывающая, постоянная, рутинная... Вечная переноска тяжестей, перманентная погрузка-разгрузка. Ящики, мешки, тюки, рюкзаки, цинки – сколько их Илья перетаскал за полтора года! Бесконечные вагоны, грузовики, вертолеты, самолеты, баржи, набитые консервами, боеприпасами, лекарствами, оружием, обмундированием, иногда – гуманитарной помощью. И все это приходится таскать на себе. Днем, ночью, в снег, в ветер, в зной – на себе.

Кроме того, ты еще и роешь окопы, капониры, блиндажи, склады, землянки. Роешь, хотя вокруг один камень. Но командир приказал: рыть! И подкрепил свой приказ простыми русскими словами. И ты роешь камень. Лопатой. А чаще – лопаткой.

Кстати, о простых русских словах. На войне все нервничают. Там не разговаривают – орут. Там не ходят – бегают. И не спят – дремлют.

И все матерятся. Мат успокаивает. Он дарит иллюзию превосходства и гасит страх. Говорят, во время Великой Отечественной шрафбат ходил в атаку матюкаясь. Илье в это легко верится. Ему не верится в другое – что солдаты из прочих, строевых частей, кричали во время броска на немецкие пулеметы: «Да здравствует наша Советская Родина!» Он знает, что сжимавшие в грязных руках трехлинейки бойцы рвали рты совсем другими словами, фактически не имеющими смысла, но при этом несущими в себе что-то древнее и настолько глубинное, что с этими словами даже умирать – не страшно. И, может быть, еще и поэтому они тогда победили.

Наконец, на войне бьют. Все бьют друг друга. Командиры – подчиненных. Офицеры – срочников. Контрактники – друг друга. А в бою иногда приходится еще и бить врага, но это – редко. Потому что враг очень не любит рукопашной с русскими...

Там, на войне, Илья размышлял над природой военного мордобоя, и в конце концов постиг ее, точнее, даже не постиг, а прочувствовал нутром. Когда ты получил приказ, в голове он дробится на десятки маленьких приказиков, и ты отдаешь их своим подчиненным. И все, с этого момента то, как ты выполнишь большой приказ, зависит не от тебя – от них. А они – разные. Люди потому что. Кто-то бежит слишком медленно, кто-то уснул не вовремя, а кто-то решил, что глупо соваться на этот холм, лучше переждать. И тогда ты наливаешься такой лютой злобой и начинаешь раздавать такие зверские плюхи, что пугаешься сам себя. Ведь разъяснять и убеждать – некогда! Значит, нужно заставить, во что бы то ни стало, быстро и максимально доходчиво.

Выбив передние зубы Сашке Данилову, двухметровому амбалу из Орла, отказавшемуся тащить пулеметные ленты по руслу сухого ручья, Илья понял, почему маршал Жуков в ту, большую войну иногда бил по морде даже генералов.

Война потому что. Говоря языком образов, столь любимым корреспондентками из глянцевых журналов, винтик обязан выполнить свою функцию любой ценой, иначе вся машина встанет. И тогда война может быть проиграна. И враг придет в твою страну, в твой город, в твой дом. Вот чтобы этого не случилось, Сашка Данилов и потерял свои зубы.

И все же, все же, несмотря ни на что, на войне проще. Она – черно-белая. И мешки, которые ты там таскаешь, – настоящие, а не невидимые. От них болит спина, а не душа. В этом вся разница...

А ночью Илье приснился сон.

Огромный, темный город. Москва. Он точно знал откуда-то, что видит столицу, хотя ни знакомых улиц, ни приметных зданий не было.