Кукольная королева (СИ) - Сафонова Евгения Страница 65

— Ты должна жить, Мариэль. — Таш берёт её руки в свои. — Ради нашего ребёнка.

С винтовой лестницы за дверью доносится чей-то крик.

— Я…

— Да, Мариэль. Ты — моя жизнь. И он тоже. Пока вы будете жить, я всегда буду с вами… я всегда буду с тобой.

Мариэль плачет. Он лихорадочно целует её щёки, губы, шею.

Отстраняется так резко, будто боясь, что ещё миг — и не сможет отпустить.

— Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу. — Таш шепчет, но в шёпоте звучит сталь. — Даже на том свете, где мы когда-нибудь встретимся.

Ещё миг она смотрит в его глаза. Серые, серебристо-серые, знакомые каждой чёрточкой, каждой крапинкой вокруг зрачка…

Рыдая, в последний раз обвивает его шею руками, касается губами губ и бежит к окну.

— Лети, — кричит он вслед, — лети так, чтобы обогнать свет!

Но она уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра.

Так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…

— Мама летела, пока не поняла, что скоро забудет, как снова стать человеком. Тогда она перекинулась обратно, но что было дальше, помнит смутно. Ночью, на дороге… зима, стужа, снег, а одежда во время перекидки теряется…

Ташин голос был ровным.

Наверное, мама тогда чувствовала ту же странную отстранённость. Будто не с тобой всё произошло, будто просто пересказываешь прочитанную где-то легенду.

— Тогда как уцелели перстни?

Джеми лежал, подперев подбородок ладонью.

— Мама носила их на цепочке на шее. И это тоже. — Таша коснулась подвески с корвольфом. — Она не любила кольца, но положение обязывало носить их при себе. Цепочки зачарованы, их нельзя ни украсть, ни потерять, ни порвать. Можно лишь снять или отдать по доброй воле. А ещё они стягиваются и растягиваются под шею владельца.

— Понятно. И что было дальше?

— Дальше…

— …просыпается, просыпается!

Мариэль открывает глаза.

Осторожная рука промокает ей лоб чем-то мягким и влажным.

— Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, — незнакомый голос звучит ласково, как мамин.

Мариэль с трудом поворачивает голову.

Незнакомая комнатушка, кажущаяся такой маленькой после её королевских покоев. Подле кровати сидит, комкая мокрое полотенце, светловолосая женщина, поодаль, у стенки, мнётся бородатый мужик.

Судя по одежде и обветренным лицам — крестьяне.

— Кто вы? — голосом Мариэль можно бриться: с такими же нотками она обычно отдавала приказы. — Где я?

— Ты в Прадмунте, милая. У границы Озёрной с Окраинной. Я Тара Фаргори, а это мой муж, Гелберт.

Фаргори… случайно не те, которые сидр к королевскому двору поставляют?

— И как я здесь оказалась?

— А ты совсем ничего не помнишь?

Мариэль хмурится. Смутно, как сон…

…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше; а потом не то лететь, не то падать вниз…

…вязкое чернильное небо, холодная белизна кругом, снег, сияющий в темноте…

…мрак.

— Мой сын охотился и на тебя наткнулся. Ты рядом с трактом лежала, вся под снегом почти. Альмон сначала думал, всё, покойница. Когда он тебя сюда принёс, смерть в затылок дышала — столько в снегу пролежать, да без одежды…

Мариэль опускает глаза: сейчас на ней длинная рубаха.

— Ты шестидневку в лихорадке металась. Бредила, что-то про восстание кричала.

Восстание. Бунтовщики. Родители, с которыми она даже не попрощалась, Таш, оставшийся во дворце…

Воспоминания возвращаются рывками, перехватывая дыхание.

— Что произошло? — хрипло спрашивает Мариэль. — Что за восстание?

— Вырезали короля, всю семью его и придворных, что к бунтовщикам не примкнули. — Тара коротко вздыхает. — Теперь Шейлиреар Дарфулл Первый на троне, князья ему на верность намедни присягали.

Судорожно стиснутые пальцы вонзаются ногтями в ладони. До боли — несравнимой с той, что внутри.

У неё нет сил даже заплакать.

Шейлиреар. Ну конечно. Тот демонски симпатичный Советник по финансовым делам. И ведь он ей нравился — такой приятный человек, пусть и колдун, на каком-то балу она даже все вальсы с ним танцевала…

А потом он, пользуясь своим положением, вытащил прямо из петли какого-то изменника, бунтовавшего против короны. И отец отправил его в отставку.

Теперь ясно — не зря.

Таш… мама, папа…

— …уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… вот и на поправку пошла. А с тобой какая напасть приключилась?

Мариэль с трудом возвращается в реальность. Смотрит в глаза хозяйки дома: светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…

Глуповатые.

— Я не помню, — коротко отвечает она.

Глаза Тары ширятся в изумлении.

— Как не помнишь?

— Не помню, не могу вспомнить! Помню, что меня зовут Мариэль, и всё! Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем шла, есть ли у меня дом, родители…

— Тише, тише.

Кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно: Тара успокаивающе касается её волос.

— Ничего, ты просто устала, — воркует она, — немудрено, после такого-то… я тебе поесть принесу, хорошо?

— Да, — Мариэль вспоминает, что положено говорить в таких случаях, и неуверенно добавляет, — спасибо.

— Вот умница. Гелберт, за мной.

Тот послушно следует за женой. Вперевалочку, по-медвежьи. Закрыв за собой дверь, они уходят куда-то вглубь дома, — но Мариэль лишь чуть напрягает слух оборотня, чтобы отчётливо слышать их шаги.

Отвлекаясь, прячась от боли, готовой сожрать её изнутри.

— Бедная девочка, бедная, ох… — Тара говорит шёпотом и усиленно звякает тарелками, однако для Мариэль это не помеха. — Пресветлая, за что ей это?