Коваленко Эдуардович - Камбрия — навсегда! Страница 83

Вот конный лучник, зачем-то оторвавшийся от своих и затесавшийся в ряды латной кавалерии, положил нескольких саксов и, соскочив с коня, принялся вытаскивать придавленного лошадиной тушей рыцаря, в то время как его окольчуженные соратники совершили первую на острове Придайн прямую копейную атаку.

Двуручный топор или меч со щитом, если первый достать из ножен, а вместо второго закинуть за спину топор — снаряжение неплохое. Страшная и довольно дальняя атака или баланс, по выбору. Против пехоты — убийственно. Против конницы без стремян — сносно. Только от тарана конным клином ни топоры, ни щиты не спасают. Гвардейцы Хвикке полетели в стороны — а больше под копыта. Их печальная участь войдёт в учебники, но взгляд скользит дальше — мимо колесниц, сверкающих алмазами умбонов, и нескольких всадников, пытающихся уйти.

Память подсказывает — эти стояли с гвардией, но в последнюю атаку со всеми не пошли. Хотели выжить? Тщетно. Многих достают стрелы, одного цепляют крюком, тело недолго волокут за колесницей. Кончено. Разбег остановлен. К колесницам спешит пехота — гленская, и тут первые! — а саксов в промежутке больше нет. Живых.

Поле покрыто убитыми в два слоя. Поверх утренних, убитых в начале боя — беглецы. Изредка встретится ирландский плед. Остальные камбрийцы лежат там, где стояли — на первой линии обороны, у сцепленных повозок — и между. Тут — все расцветки Диведа. Глаз цеплялся в первую очередь за кэдмановские пледы. Сколько у неё, оказывается, родни — и с ней уж не перезнакомиться!

Немайн начала разглядывать лица — если те сохранились. Только теперь до чувств начинало понемногу доходить — битва случилась на самом деле, в ней сражались не смазанные от быстрого перемещения поля зрения абстракции, а живые люди. Те, что ещё вечером сидели вокруг костров, смеялись незамысловатым шуткам, стараясь отогнать боязнь такой вот судьбы… То, что до этого сознавал только безразличный разум, добралось до сердца.

Память услужливо, точнее, чем Харальд рукой, показывала — где и кого она видела в последний раз. Проверять было страшно. Но не удержалась. Посмотрела, только чтоб успокоиться, одним глазком, между линиями.

Он — был там. Лежал, как стоял — тогда, когда все бежали. Ради лишних секунд и чужих жизней. Закрытый телами изрубленных врагов, всё ещё сжимающий в руках оружие, заколотый в спину — и не раз. Человек, ставший не самым близким — самым надёжным.

Песня стихла.

Усталые шаги. Довольный, как кот, притащивший хозяйке мышь, Харальд. А перед глазами — отпечатавшееся на сетчатке, замершее сияние. Дэффид. Не убитый — разливающий вино, смеющийся. Неужели его нет? Неправильно! Кто же будет чесать сиду за ухом — годы спустя, в её каменном городе?

— А правильная вещь — гнутая лестница, — начал норманн издалека, растягивая удовольствие от рассказа о подвиге, осёкся: — Немхэйн, почему у тебя лицо в слезах? Мы победили!

— Это солнце.

Только если Солнце — почему так темно? А если не так — разве сиды умеют лгать? Нет, не умеют. Как и звери — а Немайн зверь. И солнца вокруг полно — сверху и снизу, небо и снег, и снег можно подбрасывать к небу. А вокруг опушки — сосны, звенят и пахнут. Фыркать, рассматривать фигурные облачки, пока не рассеялись: это как тетерев, а то — как заяц, а это… Это совсем непонятно что, но интересное!

Запах сосен становится едким, и от этой горечи на глаза наворачиваются слёзы, мир становится мутным, плывёт… Сквозь шум пробивается голос мэтра Амвросия:

— …бывает. И от пения — оно требует сил, и от душевного напряжения. Даже от яркого света. Причём тут пророческий сон?

— Похоже, — гудит Харальд, — ну, придёт в себя, расскажет.

Невесёлое. Уши свисли, глаза упёрлись в настил над головой. Харальд забеспокоился. Раз Немхэйн молчит — значит, знание не для любых ушей.

— Короля позвать?

Вялые треугольники не дёрнулись.

— Отыскать Ивора? Учениц?

Тишина. Смотрит сквозь, даже не моргает.

— Дэффида?

— Он убит.

Вот и говори — приёмыш!

Почуяла смерть отца — и когда родная дочь, сверкая кольчугой, как рыба чешуёй, смеясь, влетела в город на быстроколёсой колеснице, крича о победе и славе — сида всё-таки поднялась на ноги. Чтобы сестре не принесли горе чужие.

— Мы сироты, Эйра… — вышептала. И рухнула ей на грудь. Та потом говорила — не нужда утешать сестру, умерла бы сразу. Слишком страшный переход от радости — к скорби.

Выяснилось, что Немайн помнит не только смерть отца — все, кто при взгляде с башни представал безликими фигурами, вдруг обрели лица. Её спрашивали: где кого искать — и она отвечала.

Впрочем, сперва огребла по морде от Анны, и разослала санитарные команды — к тем, кто ещё дышал. По именам всю армию не знала, но короткого описания внешности, упоминания где стоял — оказывалось достаточно. Когда желающие спросить закончились, попыталась думать. Выходило — она оказалась той песчинкой, что, покатившись под гору, вызывает обвал. Вот невысокое ушастое существо — ещё не Немайн! — приходит в город. Всех мыслей — пристроиться и выжить. Казалось бы, немного надо, полдюжины добрых знакомых, крыша над головой, планы на любимую работу. Являются разбойники, и мир показывает зубы, способные разгрызть даже крепкую скорлупу «Головы Грифона». Ты начинаешь строить город, чтобы укрыть и защитить росток уютной жизни — накатывается война, и те, без кого ты уже не видишь спокойной радости, уходят в бой, чтобы не вернуться. И что теперь? Смириться и снова строить счастье под дамокловым мечом? Или взвалить на себя каторгу изменения мира? Если бы дело было только в тяжести небесного свода — пошла бы доброволицей в кариатиды.

Увы, какие бы высокие и прочные стены ты ни возвела, сколько б земли ни огородила — хаос снаружи всегда больше и сильней. Взять сражение: всё сделано правильно. Без ошибок. Даже пение вышло против планов, но не против здравого смысла. Тогда — почему? Над ухом воет Эйра. Чуть поодаль стоит Анна, присматривает. Счастливая: дети далеко, муж уцелел, клан прославился, на остальное наплевать. Ведьма! С детства приучена к тому, что вокруг мистический туман, из которого выплывают чудовища. Наверняка обдумывает эффект от песни Неметоны. А у самой Неметоны в голове пустота. Непривычная. Прежде любая неудача не губила людей. А здесь успех — и это. Цифры, успокаивающие разум, тонут в чувстве, как в омуте — триста человек, десять процентов. У саксов — ради того и старались — восемьдесят, к ночи будет девяносто. А к исходу недели… Шансы есть только у конницы. И то невеликие. Все барды будут петь славу королю. И ей. Пусть поют. Похоже, без песни больше камбрийцев легло бы рядом с этими тремя сотнями. Ради этого можно пережить некоторые неудобства.