Шорох лет - Керанея Страница 3

Теперь обернётся одной из сестриц.

Но останется жить льняное заклятье

От девушки в траурном платье.

ОТ БОГА

Я видел, как утром ты пела,

Спрятав меч под разбухшим плющом,

Как ты долго на воду смотрела,

Укрываясь зелёным плащом.

— О чём пела?

— Только о людях.

— Значит, вовсе и не о чём.

Слушай, девушка, да забудь их!

В твоей песне они ни при чём.

Слышишь топот вне глаз твоих?

Деревянная дорога чудна.

Кто прервал тишину? Человек!

И лишь сердце сгорает дотла.

Говорит: «Ты в богов не верь,

Нам и Мидгарде хорошо…»

И осёкся, подняв взгляд вверх.

Рассмеявшись, опять зашёл:

«Всегда можно хуже. Молчи.»

(ты молчала с первого шага.)

Его окинули взглядом грачи:

«Ты бессмертен? Какая отвага…»

(Меч лежал у тебя в ногах.)

Птица села на звон колец.

На потёртых твоих сапогах

Спал навечно упавший венец.

Ох, как я тебя жалею,

Ведь хотел бы я дать века,

Но ты к людям идёшь, старея,

А обернёшься — увидишь рога.

— О чём пела?

— О людях и море.

— Продолжай. Уже лучше. Признаюсь:

Люди — скука, бездушность и горе,

Но ты — не их них. Я знаю.

Ты не помнишь, зачем им веришь.

А я помню — ты любишь их.

Ты сапожками берег меришь

И ценность вещей любых.

— О чём пела?

— Не помню, правда.

— Это слёзы?

— Да уж поверь!

— Твои «люди» — большое стадо

Ломающих в душу дверь.

У них наглость, хоть нет ключа.

Не следуй ты общей стае.

Стой! Зачем тебе блеск меча?

Не убить из, предупреждаю!

Ох, как я тебя жалею,

Ты осталась с людьми и впредь.

Ты и веру забудешь, старея,

Обернёшься — увидишь смерть.

ШОРОХ ЛЕТ

«Одним из самых важных людей для меня был отец. С ним я провела гораздо больше времени, чем со всей родней, но так и не смогла понять, что он хотел сказать мне фехтованием и стрельбой. Он никогда не говорил глупостей или грубостей, ему было не до этого. Выполнение отцовского долга являлось его философией жизни. А долг этот заключался в том, чтобы я сейчас вспоминала его с той же любовью и теплотой, с какой он вспоминал бы меня.

Всё далеко не всегда получается с первого раза. Папу, в отличие от многих моих знакомых, невозможно было вывести этим из себя. Он лишь говорил: «Придёт время». У меня до сих пор мурашки от этих двух слов. Банальная фраза, пробуждающая во мне последние силы и желание идти дальше. Первый раз это было осенью. Я искала последний в году одуванчик. Когда неудача безумно меня расстроила, пришёл отец и произнёс всего два слова… Не понимая, как скоро я смогу увидеть цветы, я села на сухую траву прямо там, где впервые была произнесена эта «осенняя» фраза, и обещала ждать солнце. И правда, на следующий год я нашла последние цветы именно там. Нам с отцом обоим понравился этот опыт. Ему особенно.

Но саму осень он никогда не любил. Говорил, что в этот сезон волки становятся злее и любопытнее. Ему не было страшно ни за себя, ни за нас с мамой и братом. Его никак не бросала одна мысль: «Увидишь волка — не смотри ему в глаза. Они — как кривое зеркало. В них отражается душа. А увидеть свою душу глазами — значит убить её».

Благодаря папе я сейчас могу за себя постоять. Меч всегда при мне. На папе держится многое в моей жизни. С восьми лет он начал водить меня в лес и учить стрелять. Лес был похож на нашу библиотеку. Пройдёт время, и все они будут лежать на земле, как книги на столе. Как прочитанные книги, от которых будет веять жаром лета и запахом бумаги, и маминым венком из сухих, но всё ещё живых одуванчиков…

Мама… От неё всегда вкусно пахло одуванчиками и домашним уютом. Она редко отлучалась из дома надолго, никогда не отходила далеко от семьи. Мама — самая верная и преданная из всей нашей семьи. В ней не было ни капли жесткости, что меня даже удивляло. А её ласковый голос… От одного её слова хотелось зарыться в одеяло рядом с ней и крепко уснуть. Услышав её шёпот, бесконтрольно отвечаешь «Конечно». И жалко было бы ослушаться. Мама не ругала. Она считала это неверным методом воспитания.

За любовь к водяным лилиям мы с Либверием называли её Кувшинкой. Кувшинка на самом деле любила и уважала волков, они были для неё почти священными. В моём детстве она пела нам колыбельные, играя на арфе, чему и меня научила. Именно мама пристрастила меня к струнной музыке.

Выманить брата из комнаты всегда легко удавалось маме. Мне — с большим трудом, папу Либверий не слушал.

Наша мама часто готовила. Вечный запах мяты и мёда на кухне иногда надоедал папе с братом, но они ей этого так и не сказали. А я все прожитые нами выходные простояла с Кувшинкой у плиты, и лишь благодаря её стряпне могу без всяких затруднений приготовить себе обед.

Каждое воскресенье я собирала лаванду и приносила её маме через неделю уже сухой, собирая новый букет, и так раз за разом… Она ничего не говорила, лишь мягко улыбалась и ставила её в узкую, но высокую стеклянную вазу (тоже подаренную мной). Я любила её улыбку…

Сколько себя помню, каждое бабье