Избушка на костях - Ксения Власова Страница 40

Глава 13

Дни потекли неспешно и тягуче, как жаркий день, напоенный ароматом сладкой земляники и цветочного луга. Мы с Ягой ходили в лес, а затем возвращались с полными лукошками лечебных трав. Они шли на снадобья, отвары, мази и порошки. Постепенно деревянные банки с ними заняли весь стол и место под ним. Еще немного – и потеснят с полок книги.

С ними дела обстояли чуть хуже. Нетвердою рукой, но я уже могла вывести простые слова гусиным пером, чем страшно гордилась. А вот чтение все еще казалось мукой. Слова слишком медленно собирались в цельные фразы, и смысл написанного часто ускользал от меня.

Каждое утро начиналось с завтрака, подаренного щедрой скатертью-самобранкой, и блюдечка с серебряной каемочкой. Неслось по нему яблочко, рассказывая обо всех вестях, что в мире творятся. Многих князей я уже знала по именам и угадывала по одному лишь голосу. Ведала я, что в Копоткине староста страдает головными болями, в Троевершии крестьяне злятся на Ягу, считая ее колдовство причиной потери молока у коров, в Любегощах саранча изводит поля… Все эти новости по зернышку, по капельке складывались в память, как в сундучок, будто ждали того часа, когда я смахну с крышки пыль и загляну внутрь.

Тени все так же донимали меня, но уже менее настойчиво. Смирились с тем, что днем меня не достать, а ночами мой сон охранял Тим. Как верный страж, он приходил ко мне каждую ночь и проводил ее на полу, возле моей постели. За это время я так привыкла засыпать, запустив пальцы в его вихрастую макушку, что уже и не мыслила, как можно иначе. Иногда мы болтали перед сном, зачастую – молчали, соприкоснувшись рукавами, но ни разу не пресекли черту дозволенного приличиями, не допустили между собой ничего порочного, бесчестного. И чем чаще я об этом думала, тем больнее становилось. Мне отчаянно хотелось, чтобы наша дружба переросла в нечто большее, но казалось, об этом грезила лишь я.

Утешало меня одно: Тим не уходил. Он мог покинуть избушку в любой миг, но оставался со мной. С прищуром наблюдал за тем, как я, поведя носом, распознавала травы. Улыбался, когда я, высунув язык, марала чистые листы жирными чернильными кляксами. Оказывался рядом в моменты ночных кошмаров, которые приходили ко мне все чаще. Мягко сжимал ладонь, стоило очередному мороку заполонить мое сознание наяву. Всю мою жизнь в избушке – со всеми ее радостями, горестями и сомнениями – он разделил со мной поровну. Та связь, что и прежде притягивала нас друг к другу, стала лишь крепче. Уже не веревка, но канат: такой ножом не перепилить, только если топором рубануть. И что-то внутри меня беспокойно и непрестанно шептало о том, что рано или поздно мне придется взяться за этот топор…

– Девонька моя! Помощь мне твоя надобна!

Крик Яги в распахнутое окно заставил петуха, до этого вальяжно разгуливающего по двору, испуганно вскочить на крышу колодца. Алый гребешок замотался из стороны в сторону, а из роскошного хвоста выпала парочка черных перьев. Они, кружась в воздухе, полетели в распахнутую пасть криницы. Я отряхнула руки от пшена, шугнула особо наглых цыплят, требующих продолжения пиршества, и вскинула голову:

– Что случилось? Опять курицу станем рубить?

Наш верный страж рассвета от неожиданности дал петуха – вышло сипло и отчаянно, – а затем стремглав понесся в сарай. Только лапы со шпорами и замелькали. За ним заклубилась земляная пыль.

Я проводила петуха понимающим взглядом.

От заговоров и порчи хорошо помогала заколотая курица под порогом. Заговоренный клюв мертвой птицы вцепится в любого, кто заглянет в дом с дурными намерениями. Об этом знал и сбежавший петух, как и о том, что черные перья – редкий и желанный цвет для ворожбы на крови.

– Так на днях рубили, – Яга отмахнулась, – под половицами еще старая истлеть не успела. Нет, дело у меня к тебе – важное и неотложное. Поди ко мне!

Я отряхнула запыленный подол сарафана и поднялась по скрипучим ступенькам деревянного крыльца. Сзади летел, подталкивая в спину, хлесткий свист топора. За сараем Тим с Кощеем рубили дрова на чурбаки.

В коридоре избушки я чуть задержалась, чтобы пожать костяной указательный палец, торопливо высунувшийся из стены.

– Что, Василий Афанасьевич, снова кручинишься?

Палец, не разжимая твердой хватки, быстро сполз по стене сверху вниз и обратно, будто мелко-мелко кивая в ответ. Я и сама уже позабыла, почему прозвала палец именно так. Подсказал мне кто или сама додумалась? Но имя мне казалось верным. Любое существо достойно вежливого обращения. А Василий Афанасьевич, обладая редкой для костяной нечисти общительностью, всегда встречал меня в коридоре и лез здороваться. К тому же при надобности и теней отгонял, за что снискал от меня отдельную благодарность. Иногда я задавалась вопросом, а был ли хозяин этого пальца словоохотливым и дружелюбным от природы, или это ворожба на крови так все изменила?

– Ну не тоскуй, грядет новолуние. Хандру как рукой снимет, вот увидишь.

Запоздало до меня дошло, что слова надобно было подобрать иные, не про руку точно, и я прикусила язык. К счастью, Василий Афанасьевич не заметил моей оплошности. Снова покивал, легонько щелкнул меня по кончику носа и нырнул обратно в стену, пошедшую рябью.

В трапезной вовсю хозяйничала Яга. Со стола была предусмотрительно отброшена в сторону скатерть, и на выщербленном дереве лежало подоспевшее тесто. Чуть поодаль, в углу, виднелась квашня, накрытая рушником. В печи жарко трещал огонь, а в самой комнате уже тяжело давила духота. Не помогали даже распахнутые ставни. Яга, одетая в простое платье, вытерла о тряпку испачканные тестом руки и смахнула пот со лба. Не зазвенели браслеты, не качнулись с мелодичной песнью сережки. Яга сегодня выглядела непривычно раздетой – ни украшений, ни дорогого наряда. Даже волосы не покрыты цветастым платком.

– Не мнись на пороге, – резко бросила она. – Вставай к столу, вместе вымесим и поставим в печь.

Я обтерла руки о сарафан и послушно подошла ближе. За все время пребывания в избушке мне впервые довелось увидеть Ягу, пекущую хлеб. Его, как и остальные яства, преподносила скатерть-самобранка.

Я знающе приступила к делу. Дома только я заведовала хлебами, у мачехи они получались мягкими, сыроватыми. У меня же всегда хорошо простукивались.

– Ждем кого или?.. – осторожно спросила я.

– Или, – коротко ответила Яга. – Сами в гости отправимся. Вот и гостинец готовим.

– Для кого?

– Для водяного.

Я постаралась не выказать своего изумления. Кощей при первой встрече сказал, что я привыкну к царящим здесь чудесам, и мне иногда чудилось, что так оно и случится. Но затем происходило что-то совершенно неожиданное и удивительное, что снова переворачивало мир вверх тормашками.

– Хлеб – всему голова. С любовью выпеченный, он ведь не только телесный голод утоляет, но и печаль облегчает, согревает в тоске, дает жизнь и продлевает ее. Нет лучше угощения для водяного, позабывшего в себе все человеческое и смутно скучающего по минувшему.

Я кивнула, умело вымешивая тесто. В четыре руки дело шло быстрее. Зачем умасливать водяного, я не спросила. Уже по опыту знала: Яга роняет слова, словно драгоценные камни, – осторожно и с легкой неохотой, а потому скажет столько, сколько мне надобно знать: ни больше и ни меньше.

Сияющее на небе яркое солнце вдруг ухнуло в набежавшие сизые облака. Во дворе потемнело, а в трапезной, если бы не пламя огня в открытой заслонке печи, будто и вовсе ночь опустилась. В распахнутые ставни залетел ослепляющий сгусток цвета расплавленного злата и принялся расти. Я отступила на пару шагов назад и прикрыла глаза ладонью, силясь рассмотреть, что происходит. Взгляду сделалось больно от наполненного жаром света. Яга осталась на месте, лишь подбоченилась да сложила руки на груди.

– Красно Солнышко, вот так встреча! – проговорила она. – Чем обязаны такому дорогому гостю?

Сгусток истаял, и перед нами предстал Красно Солнышко – таким, каким я его запомнила: ярко-желтый кафтан, расшитый драгоценными самоцветами, сафьяновые сапоги, движения быстрые, сопровожденные золотыми всполохами.

– Ну здравствуй, Яга! – широко улыбнулся он и распахнул объятия. – И тебе, ведьма костяная да молодая, необученная, мое почтение.

– И тебе не хворать, – величаво отозвалась Яга. Ее прищуренные глаза изучали гостя с легкой настороженностью. – Прости, обниматься не стану: ожоги потом вовек не вылечу.

Красно Солнышко хитро улыбнулся и спрятал руки за спину. Под глазами пролегли морщинки-лучики, а на самом лице читалась радость плута, устроившего хорошую потеху. Я потерла шрам на руке, оставленный прикосновением Красна Солнышка. Кожа уже давно зарубцевалась, и отметка, спасшая мне жизнь