Избушка на костях - Ксения Власова Страница 49

– Ну, повеселились – и полно, – не дожидаясь ответа, продолжила Яга. – Давай, девонька, пора браться за работу.

Я поднялась на ноги и, стараясь не замечать то и дело бросаемых в мою сторону взглядов – режущих, как наточенные мечи, – мрачно спросила:

– За какую работу?

– За ту, ради которой мы здесь. Не хороводы же водить мы сюда явились.

Я проглотила остроту, рвущуюся с языка. Она тяжелым камнем застряла в горле, и пришлось откашляться, прежде чем снова совладать с голосом.

– А говорила, на праздник летим…

Яга лишь отмахнулась и деловито сунула мне плетеное лукошко.

– Редко, очень редко цветет папоротник, девонька. Повезло, что сегодня именно такая ночь. А без папоротника мертвой водицы не видать тебе как своих ушей!

Венок, слетевший с моей макушки, зеленым кольцом лежал на песке в двух шагах от меня. Я покосилась на него, но поднимать не стала. Тим резко сел и, подтянув к груди коленку, оперся на нее острым локтем. На его лицо снова упала маска спокойствия. Ягу он слушал внимательно, без волнения и злости. Будто и не расстроился, что она вмешалась и все испортила.

Так, может, и правда, не огорчился он, потому что не жаждет того же, что и я?

Сомнения острыми зубами впились мне в глотку, точно хищники, поймавшие добычу.

– И где искать-то его? – думая о своем, сухо бросила я. Костер, горелки, гадания… Все это случилось совсем недавно, а будто в другой жизни. Той, где я простая девица, а не костяная ведьма. – Папоротник этот…

– В лесу. – На берегу, продуваемом ветрами, Яга стояла ровно, будто ни холод, ни жара не брали ее. Кто-то из девиц уже кутался в цветастые платки и шали, но не она. – Ведьмовское нутро подскажет, где искать.

– А если нет? – вырвалось у меня.

Она ничего не ответила. По своему обыкновению усмехнулась и передернула плечами. Уже отвернувшись и сделав пару шагов к костру, бросила:

– Цветок плату возьмет. Дай, сколько надобно будет, иначе потом переплатишь втридорога.

– Плату?

В носу засвербело от непереносимой горечи полыни. На зеленых листьях рыжим крапом темнел вездесущий песок. Яга уже ушла вперед, и ее слова – строгие, колкие, как острия пик, – смешались с шелестом платья по земле, рокотом холодной реки и ласковым шепотом ветра.

– За все платить приходится. За русалочий волос ты тоже отдала столько, сколько взяли. Не стала же торговаться? Не на базаре ведь!

Я невольно обхватила себя руками. На боках, под ребрами, с кожи до сих пор не сошли отметины русалочьих пальцев. От воспоминаний о щекотке, о смехе, насильно вырываемом из груди, о черном омуте, куда падаешь, будто в колодец, меня передернуло. На миг пахнуло холодом – не речным, а другим – могильным, почти неосязаемым. Пожалуй, я заплатила за волос полную цену и даже сверху чуть присыпала.

Платье Яги мелькнуло в нарядной цветастой толпе и скрылось в ней. Я со вздохом подняла венок с земли и бездумно повертела его в руках. Надевать убор на голову больше не хотелось. За спиной раздался шорох шагов. По спине прокатились мурашки, когда рука Тима мягко легла на мое плечо и развернула к себе.

– Брось в огонь или воду, – посоветовал он. – Не храни до утра, к беде это…

С венком всегда расставались под конец ночи, но по-разному: топили в реке, жгли в костре… Те, кто смелее духом, дарили своим суженым, если не боялись пересудов. Подарок такой был бесстыдным, откровенным и связывал молодых жарким обещанием скорого грядущего.

Не колеблясь, я встала на цыпочки и быстрым, ловким движением водрузила венок на макушку Тима. Он ошарашенно замер, будто ударенный молнией. Рот приоткрылся, и с губ сорвалось рваное дыхание. Оно коснулось моей щеки долгожданной лаской. На миг меня закружило волной блаженного томления. Наши с Тимом глаза встретились, и что-то на их темном дне заставило мое сердце болезненно сжаться. Взгляд – мечущийся, тревожный, яростный – сказал больше слов.

Неужто Тим ожесточился на меня?

– Пошутила я… В воду бросим.

Я сорвала венок с макушки Тима и не глядя запустила в сторону реки. Раздался легкий плеск воды. В темноте были видны лишь серебристые лунные дорожки, бегущие к горизонту, а потому я не узнала, утоп венок или поплыл по волнам. Да и не о том беспокоилась моя измученная душа.

Между пальцами застрял лист полыни, и я встряхнула руками, избавляясь от последнего напоминания о своем позоре. Щеки горели так, что и все тело в жар бросило.

– Василиса. – Тим оказался за моей спиной и положил руку на плечо. – Ты не понимаешь…

Я стряхнула его ладонь и зашагала в сторону леса. Горло перехватило судорогой, и я с силой выдохнула через рот, торопливо смахнув рукавом сбежавшие по щекам слезинки. Злость накатывала волнами, сбивала с ног и смешивалась то ли с сожалением, то ли с разочарованием – с чем-то перекатывающимся на языке, кисло-горьким, точно черноплодная калина.

– Василиса!

Окрик подтолкнул в спину, заставил перейти с быстрого шага на бег. Я устремилась к зеленым пикам сосен, виднеющимся на другом конце берега, но на пути возникло, будто выпрыгнуло из ниоткуда, препятствие – хоровод из девиц и парней. Я неразумной рыбкой угодила в его сети, и передо мной замелькали чужие смеющиеся лица – беспечные, счастливые, хмельные от сильных чувств и выпитой медовухи. Смех, громкие шутки, веселая песня, летящая над головами гордо и плавно, – все это закружило меня, точно карусель на ярмарке скоморохов. Зрение затуманилось, и на миг улыбки обернулись звериными оскалами, лица – яркими, пестрыми масками. Как та, что я однажды увидела на Тиме.

– Красавица, дай руку!

Я отдернула ладонь от приветливого незнакомца, как от огня, и заработала локтями, пробивая себе дорогу. Кто-то охнул, кто-то выругался мне вслед. Бежать, бежать, бежать! Туда, где гомон мыслей смоет, будто грязь с одежды, природное умиротворение. Обнаженные ноги утопали в сыпучем песке, мелькали в прорезях подобранного сарафана так быстро, что голова бы закружилась, смотри я вниз. Но мой взгляд был прикован к верхушкам деревьев, посеребренным луной. Ее молочный бок то и дело надкусывала сизая туча, от чего по всей округе расползались рваные тени.

Лес встретил темнотой и тихим рокотом ночи. В особую, едва слышную мелодию, точно нитки в общий узор, вплетались уханье совы, шорох вспрыгнувшей на ветку белки, шепот листьев на ветру, едва слышный скрип деревьев и шелест моих шагов.

Извилистая тропинка убегала далеко вперед, ее конец притаился где-то за мощными лапами склонившихся к земле изумрудных елей. Идти по дороге или свернуть с нее? Где может скрываться папоротник, за которым меня отправила Яга?

Позади треснула сухая ветка. Я не обернулась даже тогда, когда Тим обхватил сзади за талию и потянул к себе. Меня обвило кольцо родных, хорошо знакомых рук, пахнуло пряным ароматом аира. Спина уперлась в крепкую мужскую грудь. Я ощутила жар кожи Тима даже сквозь разделяющую нас одежду. В шепоте, коснувшемся мочки моего уха, сквозило что-то лихорадочное, отчаянное. В нем было слишком мало любовного томления, но таилось нечто совсем иное… Именно так молят о спасении, так взывают к божеству.

– Ты не знаешь, что на самом деле значишь для меня, – каждое слово затаенной лаской прокатывалось по шее сзади и бусинками дрожи отзывалось во всем теле. – Все внутри меня, вся моя природа жаждет только одного…

Напряжение, разлившееся от макушки до щиколоток, вспыхнуло, растеклось по жилам огнем, превращаясь в опьяняющее разум ликование. Тим чувствует то же, что и я! Что-то его отталкивает, пугает, но сердце отдано мне.

В памяти короткими вспышками пронеслись все те воспоминания, что связывали нас: первый неловкий разговор, последовавшие за этим частые случайные встречи, дружба, медленно распустившаяся, как цветок, из смелых взглядов и робких улыбок… Вся моя жизнь несла на себе отпечаток знакомства с Тимом, словно оно оказалось судьбоносным перстом, указавшим мне дорогу.

Дыхание перехватило, и я с трудом спросила:

– Чего ты жаждешь?

Он рвано выдохнул. Костяшки его пальцев нежно пробежали по моей скуле и спустились по шее, остановившись у ворота рубахи.

– Принадлежать тебе полностью и без остатка. Завладеть твоими мыслями так же, как ты моими. Обрести над тобой хоть часть той власти, что ты давно имеешь надо мной…

Это могло прозвучать нагло, даже жестко, если бы не затаенная боль в его голосе, будто Тим рассуждал о несбыточной мечте. Если бы не осторожное прикосновение, точно он боялся спугнуть меня. Если бы его шепот не перестал опалять мочку уха, а переместился