Ольга Григорьева - Берсерк Страница 6

Мое движение заметили, остановились. Незнакомцы оказались совсем еще мальчишками. Хаки-берсерк научил меня бояться мальчишек. Я закусила губу, но, похоже, незнакомцы не собирались меня бить. Они выглядели скорее обеспокоенными, чем озлобленными. Один, чуть повыше ростом, в длинном сером плаще из сермяги, склонился и что-то спросил. Я не ответила. Не хотела, да и не поняла его слов. Задумчиво почесывая затылок, он отошел и принялся толковать со своим спутником — всклокоченным голубоглазым парнишкой, в рубахе из синей крашенины и широких холщовых штанах. Пользуясь заминкой, я снова попыталась уползти.

Земля качалась, изувеченные пальцы не желали цепляться за траву, но могучий Перун[26] дозволил мне выжить лишь затем, чтоб смыть позор и отомстить подлым, разорившим мое печище находникам. Но это потом… А нынче главное — сбежать.

— Ты — словенка? — произнес звонкий мальчишеский голос.

— Нет, Только не это… — простонала я. Опять урманин?! Только они умеют так коверкать словенскую речь!

— Как тебя зовут? Откуда ты? — сказал другой голос, мягкий и напевный.

«Так говорят эсты», — вспомнила я.

«Вон и Адальсюсла, земля эстов» — держась за тяжелую рукоять весла, говорил Чернобородый Трор. Когда это было? Ах да, перед тем как я захотела умереть и упала в море…

— Она не слышит, — сказал эст.

— Глупости, — небрежно отозвался урманин. — Она все слышит, только не хочет отвечать. Когда твой отец купил меня у Клеркона, я тоже ни с кем не хотел разговаривать.

Эст помолчал, а потом хмуро заметил:

— Еще бы ты стал разговаривать после Клеркона.

— Я убью его! — зло пообещал урманин.

— Может быть, — покладисто откликнулся эст и, нагнувшись ко мне, удрученно покачал головой. — А с ней-то что будем делать?

— Ничего, — беспечно хмыкнул урманин. — Потащим домой. Твоя мать давно хотела девчонку-рабыню.

Рабыню?! Ну уж нет! Я бросилась в море не для того,. чтоб вновь стать рабой! Лучше умереть! Урмане любят убивать, и этот ничем не отличается от прочих.

План возник в моей голове мгновенно. Собрав все силы, я дождалась, пока урманин наклонится и возьмется за край волокуши, а потом резким движением, от которого померкло в глазах, рванулась к нему. Оружия у меня не было — только зубы, но я не промахнулась.

— Пусти! — Чья-то рука потянула меня прочь от вскрикнувшего от неожиданности урманина.

— Отцепи ее, Рекони! — придя в себя, зарычал он. Но почему-то не ударил. От удивления я разжала зубы. Держась за прокушенное плечо, мальчишка смотрел на меня узкими от гнева глазами.

— Ты что, ошалела? — спросил он и вдруг закричал: — Не надо, Рекони!

Прут выпал из руки замахнувшегося на меня эста.

— Но, Олав…

— Ты не понимаешь, — торопливо забормотал урманин. — Она не виновата!

Он выгораживал меня?! Но почему?

Меня затошнило от вкуса чужой крови, и, постепенно затихая, голоса мальчишек превратились в едва различимый шепот. А потом пропал и он…

— Вот так, девочка, вот так… — Теплые мамины руки бережно обмывали мое лицо холодной водой, ее мягкий голос сочился сквозь тьму беспамятства.

— Мама! — жалобно простонала я и очнулась. Конечно, мамы рядом не было, а надо мной сидела круглолицая женщина с добрыми и немного грустными глазами. На ее. коленях стоял тазик с зеленоватой жижей, а из крепко сжатых пальцев торчал краешек мокрой тряпицы.

— Не бойся, девочка.

Она была эстонкой. Это я поняла по говору и добротной, не похожей на нашу одежде. Два ряда бус свешивались с ее груди, чуть не касаясь моего лица. Невольно я шарахнулась в сторону и вскрикнула от боли.

— Ничего, девочка, — мгновенно отозвалась она. — Все пройдет.

В горнице, где я лежала, было светло, уютно и непривычно чисто. Ряды вышитых полавочников устилали длинные лавки, по полу бежала узкая дорожка из полосатой крашенины, а от постели пахло молоком и сеном.

"Может, это ирий? [27] — мелькнуло в голове. — Я умерла и попала в ирий… Ведь и там могут встретиться эстонки".

— Меня зовут Рекон, — сказала женщина. — А моего мужа Реас. Мы — эсты. Мальчики подобрали тебя на берегу и принесли сюда.

Значит, все-таки не ирий. Я разочарованно вздохнула и, готовясь к худшему, впилась пальцами в теплые, наваленные на меня шкуры.

— Ты ничего не хотела говорить им о себе, — продолжала Рекон. — Хотя и захоти — не смогла бы.

Почему? Я постаралась шевельнуть губами. Они не слушались. Язык наткнулся на два острых, торчащих вверх обломка. Всего два… Черный Трор постарался не сильно искалечить товар.

— Ты не переживай, — посочувствовала эстонка. — Красавицей ты, может, и не будешь, но, когда все заживет, говорить сможешь. А я тебя подлечу. Вот только как тебя звать — не знаю.

Она поднялась и, внимательно глядя на меня, сцепила белые пухлые пальцы на вышитом переднике:

— Реас любит мальчиков, а мне всегда хотелось иметь дочь. Только боги не дали. Ты для меня — дар. Дар моря… И, словно прислушиваясь к себе самой, повторила:

— Дара…

Вот так Рекон назвала меня моим же именем. Она не ошиблась — мои разбитые губы быстро зажили, а обломки зубов — чтоб не болели — вытащил Олав. Я не скоро привыкла к его лающему говору, и, едва он открывал рот, предо мной вставало лицо мальчишки-берсерка, но Олав оказался на редкость терпелив. Он понимал меня куда лучше своего названого старшего брата Рекони, поскольку сам был рабом. И хотя Рекон и Реас звали урманина сыном, Олав чувствовал себя в их доме словно птица в человечьем жилье.

— Когда-то я жил в Норвегии. Мой отец был конунгом, по-вашему князем, и мать — дочерью ярла, — в краткие мгновения откровенности поверял он мне. — Отца подло убили, а мать и мой воспитатель, Торольф Вшивая Борода, пытались увезти меня от убийц. Я не помню лиц, помню лишь, что мы все время куда-то бежали и прятались. А потом мать повезла меня морем, и на нас напал эст Клеркон. Он взял нас в плен, но Торольф был слишком стар для раба. Эст убил его. Когда Торольф умирал, то потянулся ко мне и прошептал: «Ты — сын Трюггви-конунга! Запомни это и умей до времени молчать». Мудрее Торольфа не было никого на свете, и я помню его последние слова. Когда я вырасту, то пойду к конунгу Руси и поступлю в его дружину, а потом соберу свой хирд, построю большой драккар со змеиной головой на носу и найду своих врагов".

Олав думал так же, как я. Казалось, мои Доля с Неполей и его урманские Норны сплели нам совсем одинаковые нити жизни. Может, поэтому мы стали друзьями? А может, потому, что он один упорно не замечал моего уродства. Сапоги Черного Трора оставили на моем лице несмываемые отметины. Белые и розовые шрамы рассекали мои губы, делая их толстыми, будто размазанными вокруг рта, а дырки от вытащенных Олавом зубов сияли чернотой, словно пещеры подземной богини Сумерлы.