Светлые века - Йен Р. Маклауд Страница 32

чтобы тревожиться из-за правильности наших действий. Я еще не открыл ящик, а мне уже все открылось очень отчетливо – и его замысел, и то, как светящийся камень мог бы изменить Брейсбридж и, возможно, всю Англию. Мои руки прям-таки плясали над чертежами. Эти чертежи, можно сказать, рисовали сами себя, и все-таки я гордился своим вкладом. Ну что плохого в улучшении способа добычи эфира? В том, чтобы проявить себя наилучшим образом? Разве мы, гильдейцы, не обязаны действовать именно так, ради акционеров «Модингли и Клотсон»? Откуда мне было знать, что двигатели остановятся и эта штука отреагирует?

Слова грандмастера Харрата утонули в рыданиях. Его лицо блестело от слез и эфира.

– Но в глубине души, Роберт, я всегда знал, что это неправильно. Часть меня знала, а остальное – нет. Я утаил правду от самого себя. Полагаю, я мог бы спросить, бросить вызов, пожаловаться. Но кому? И зачем? В этом никогда не было подлинной необходимости – и я понятия не имел, что все произойдет так, как произошло, а потом мы столь долго будем сражаться с последствиями… Ты должен понять, Роберт. Ты должен простить меня…

Грандмастер Харрат издал сдавленный всхлип и направился ко мне, спотыкаясь. Он выглядел как силуэт ослепительной белизны. Я отшатнулся. Я почувствовал прикосновение его рук к своей груди и плечам и увернулся. Но он продолжил неуклюже двигаться вперед, натыкаясь на полки. На мгновение замер посреди тумана в центре лаборатории, покачиваясь, как человек на краю пропасти, а потом обутые в тапочки ноги подкосились и он упал на четвереньки. Ладони грандмастера Харрата заскользили по полу, и он рухнул лицом и животом в сверкающие лужи эфира и кислоты.

Он издал булькающий звук и попытался подняться. Но ладони уже дымились, лицо плавилось. Потолочные окна заливал дождь, лаборатория сияла от дивосвета, и грандмастер Харрат выл и корчился в пене. Я увидел культю, утыканную блестящими осколками эфирированного стекла. Я увидел обнаженные мышцы груди, похожие на анатомический рисунок. Он тонул, умирал. Его белоснежные кости продолжали шевелиться и дергаться, пока окружавшая их плоть распадалась.

Я кое-как добрался до стены лаборатории, двигаясь практически на ощупь, поскольку мало что видел. Над полом медленно клубились завитки светящегося тумана. К моим подошвам прилипли осколки эфирированного стекла. Моя рука, мои глаза горели. Гроза не унималась. Скользкими окровавленными пальцами я выкрутил до упора краники газовых ламп с калильными сетками. Вломился на кухню, пробежал по всем лестницам, ворвался в комнаты; я сдергивал простыни, разбрасывал украшения, снова и снова выкручивал газовые краники. Я всхлипывал, силы почти покинули мое отчасти отравленное тело, но казалось, темнота велит мне продолжать. В конце концов, запыхавшись, я увидел в передней грязные следы собственных башмаков, которые оставил, когда явился в этот дом. Я поплелся к выходу, и стоило мне выйти в ночь, спотыкаясь, как чья-та огромная, незримая рука захлопнула дверь за моей спиной.

Погруженная в дождь и тьму Улместер-стрит была пуста, и зашторенные окна не проявили любопытства к силуэту, ковылявшему в сторону нижнего города в светящейся и испорченной кислотой одежде. Потом позади меня раздался низкий, гулкий рокот, как будто гроза усилилась. Я остановился, бросил взгляд вверх по склону холма – и в тот же миг над крышами полыхнуло, вынудив клубящиеся тучи оцепенеть. Все, чем так дорожил грандмастер Харрат – шипящие газовые лампы, отблески пламени в изысканных зеркалах, дивоблеск эфира, хилые личинки электричества, – обожгло мои глаза, обернувшись мощной вспышкой, за которой последовали треск и рев, а потом каменные стены рухнули.

XI

Гроб моей матери сиял. Хорошее дерево, оплаченное гильдией – и она же оплатила каменное надгробие со свежей резьбой, занявшее свое место среди прочих в части кладбища Брейсбриджа, предназначенной для Малой гильдии инструментальщиков. Отец Фрэнсис провел свои гильдейские ритуалы, пока гроб опускали во влажную землю, и пробормотал о приеме, которого моя мать уже удостоилась на небесах, где ее ждала свобода от всех трудов и бремени обязанностей гильдейки – свобода предаваться среди прекрасных домов и пшеничных полей всем неопределенно-радостным занятиям, которые, как я не сомневался, в отсутствие привычной повседневной рутины она сочла бы пустыми и бессмысленными.

Преисполнившись ребяческой скуки по поводу затянутого мероприятия, я надул щеки и взглянул сперва на пасмурное небо, потом – на ряды домов. Церковное вино, которое я сегодня попробовал, было несвежим и кислым. Принесенные им грезы были холодными, влажными и заплесневелыми страницами непрочитанных Библий. И ничего не изменилось. В Брейсбридже никогда ничего не менялось. Покосившиеся фабричные трубы продолжали дымить. По Уитибрук-роуд прогрохотала телега, груженная пустыми бочками. Земля продолжала грохотать. Бет сражалась с порывистым ветром, грозившим сорвать с нее взятую взаймы черную шляпу. Несколько женщин, в основном соседки, плакали, хотя лица мужчин казались высеченными из камня; даже сейчас они предпочитали не выказывать эмоций. Стайка детей наблюдала за нами через низкую стену, как и я когда-то наблюдал за чужими похоронами, гадая, каково стоять перед ямой в земле. Я все еще не знал ответа на этот вопрос.

Рабочие уже расчищали фундамент дома грандмастера Харрата на Улместер-стрит по ту сторону холма, в престижной части города. Каким бы прочным ни был особняк, взрыв газа уничтожил его без надежды на восстановление. Судя по слухам, смерть грандмастера вызвала едва ли большее удивление, чем смерть моей матери, и никто не упоминал о связи между ними. Бытовое газовое освещение было редкостью в домах жителей Брейсбриджа и обычно считалось настолько ненадежным, что, знай об этом грандмастер Харрат, он наверняка отчаялся бы когда-либо убедить местных жителей в преимуществах столь странного и нового явления, как электричество. Он был не из Йоркшира. Он приехал из Лондона, так и не женился, и – хоть я сомневаюсь, что в Брейсбридже многие знали это слово – ему была свойственна некоторая манерность, как въевшийся запах одеколона или аккумуляторной кислоты. На подобном фоне тот факт, что он приглашал мальчиков к себе домой после обеда в полусменник, показался бы тривиальным, знай о нем хоть кто-нибудь. Он умер, вот и все дела. Возможно, в этот самый момент его хоронили в отдаленном склепе какой-нибудь часовни, принадлежащей великой гильдии. Поди знай. Мне было, в общем-то, плевать.

Отец Фрэнсис закончил проповедь, и люди начали расходиться, направляясь в похожий на длинный сарай зал собраний на Гроув-стрит, где их должны были угостить холодными мясными закусками и выпивкой: детям предназначалось имбирное пиво, женщинам – сладкий херес, мужчинам – крепкий коричневый эль. Я остался стоять с