Омега. Ты родишь мне сына - Алисия Небесная Страница 7

Держу крепко. Внутри всё горит. Волк рвётся наружу, требуя разорвать тех, кто довёл её до этого. Но я вжимаю злость в себя. Сейчас главное — она.

Выношу. У входа ждёт машина. Дверь открыта. Укладываю её осторожно, как хрустальную: поддерживаю спину, держу за талию, пристёгиваю ремнём, накрываю пледом, поправляю подголовник. Всё точно. Без права на ошибку.

Она бледная, как снег. Цвет ушёл с лица, губы обескровлены. Только глаза — стеклянные, полузакрытые.

Минуту назад она ещё держалась. Пыталась идти, говорить. А теперь — отключилась. Голова упала на плечо. Пустота.

Я сжимаю челюсть, достаю телефон.

— Громов, — отвечает сразу.

— «МедАрт». Нужна вся информация. Владельцы, главврач, поставки, лицензии, кто прикрывает, кто подписывал протоколы. Каждый.

Пауза. Он понял.

— Срок?

— Вчера, — отрезаю. И сбрасываю.

Глушу двигатель. Просто сижу рядом. Слушаю, как она дышит. Тихо, сбивчиво. Но дышит. Сейчас это единственное, что имеет значение. Всё остальное будет потом. Главное — она живая.

А значит — будет спасена. Я позабочусь. Лично.

Телефон кладу в подстаканник. Смотрю на неё. Юлия почти не двигается. Точнее, двигается — грудная клетка едва заметно поднимается и опадает. Но сердце бьётся. Я слышу ритм, ловлю его, держу в себе.

Медленно набираю второй номер. Машина уже покидает стоянку.

Один гудок. Ответ быстрый.

— Павел Валентинович, это Чернов. Нужна помощь. Срочно.

— Слушаю, Артём.

— Омега. Беременна. Мой ребёнок. В крови — седатив. Доза неизвестна. Состояние нестабильное. Мы в пути.

На том конце — тишина. Потом сдержанный выдох. Не шумный — напряжённый.

— Встречу вас у дома. Комнату подготовим. Аппаратура будет на месте. Осмотрю сразу.

— Сделайте всё, что потребуется.

— Уже выхожу.

Сбрасываю вызов. Пальцы постукивают по кожаной обивке, будто ловят её дыхание, пытаются удержать его ритм.

Она держится. Но на грани. Теперь всё зависит от нас. Машина въезжает во двор. Ворота распахиваются плавно, бесшумно. Всё так, как должно быть.

Это мой дом. Моя территория. Здесь я контролирую каждый шаг. Каждый вдох. У крыльца уже ждёт медсестра. В форме, с планшетом. Ни одного лишнего движения, ни слова.

Выходя, подхватываю Юлю на руки. Никому не позволю прикоснуться. Она — только в моих руках.

Её кожа горячая, пальцы дрожат, будто от холода. Она почти не ощущает, что я её держу.

Комната готова. Просторная, светлая. Ни острых углов, ни запаха больницы.

Постель — плотное, чистое бельё. Аппаратура оживает только тогда, когда я сам укладываю её на матрас. Аккуратно. Медленно. Так, как будто держу не тело, а тонкую грань между жизнью и смертью.

Мы с Климовым уходим в кабинет. Дверь за нами закрывается плотно, глухо. Без слов. Без пауз. Только факты.

Я швыряю папку на стол.

Климов молча разворачивает документы, быстро просматривает страницы. Его пальцы уверенно, почти хищно выцепляют нужное. Он замирает.

— У неё уже был выкидыш, Артём, — голос ровный, но под ним звенит сталь. — И это не просто омега. Это самка с тонкой репродуктивной системой и крайне хрупкой психикой. У неё нестабильный гормональный фон. Любой удар по связи — смертелен.

Он поднимает глаза. Взгляд прямой, острый.

— Ты знал, на каком сроке?

— Нет. Только то, что ребёнок не выжил, — отвечаю жёстко.

— Пятый месяц. Артём, это уже сформированный плод. Не эмбрион. Волчонок. Он уже включён в биоритм матери: реагирует на её эмоции, синхронизирует дыхание и сон, держится за её зверя. Это не просто ребёнок. Это часть её инстинкта.

Я сжимаю кулак. Суставы хрустят.

— После потери на таком сроке… — Климов делает паузу, подбирает формулировку. — Омеги редко выживают. Их психика рвётся вместе с телом. Разрыв связи ломает зверя. И чаще всего — насовсем.

Теперь он смотрит не как врач. Как самец, который видел слишком много смертей. В его взгляде — злость и холод.

— Ты хочешь сказать… — мой голос тише шёпота, но он колет, как лёд. — Ей вкололи седатив. Как это на неё повлияло?

Седатив. Третья группа.Доза ударная. Без тестов.

Климов задерживает дыхание. Потом откидывается в кресле, складывает ладони на стол. Его голос остаётся ровным, но в нём проступает металл:

— Это значит, что они заглушили её зверя. Омегу, которая только начинала стабилизироваться. Седатив этой группы давит не тело — он давит связь. Он делает самку пустой, выжигает всё, что оживает.

Я медленно поднимаю взгляд. В висках стучит, челюсть сводит от злости.

— Беременность? — выдавливаю.

Климов не сразу отвечает. Секунда — и только потом:

— Чудо. Подсадной эмбрион должен был погибнуть сразу. На такой дозе — стопроцентный выкидыш. Но он удержался. Не физиологией — чистым инстинктом.

Он смотрит прямо. Жёстко.

— Но цена… её психика. Омеги после таких вмешательств почти не возвращаются. Разрыв связи ломает их изнутри. И это может случиться в любой момент.

Я сжимаю кулак так, что суставы трещат. Перед глазами — не буквы, а её лицо. Бледное. Пустое. Но живое. Пока.

— Ещё бы сутки, — голос Климова глухой. — И ты бы не успел. Она просто не проснулась бы. Ни она. Ни волчонок.

Слова падают на меня тяжело, как камни. Я не отвечаю.

Внутри — не пульс. Внутри — стук. Глухой, мерный, как набат по мёртвому воздуху.

Это не адреналин. Не страх. Это гнев. Холодный, вязкий, тёмный, как густая кровь, что застывает в венах.

— Чёрт, — вырывается сипло. Воздуха мало, будто горло перехватили.

Сжимаю ручку так, что пластик не выдерживает. Треск рвётся наружу. Хрупкая оболочка ломается, крошится в ладони, осыпается мелкими осколками на стол. Вся моя злость — в этом щелчке.

— Если бы я опоздал… если бы не этот звонок… — губы сами выталкивают слова.

Климов делает шаг к двери. Тяжёлый, размеренный. Останавливается, оборачивается.

— Сейчас главное — вывести остатки препарата. Постепенно, маленькими дозами. Без резких шагов, без стресса, — голос Павла становится твёрдым.

Он смотрит прямо, не отводя глаз. Это уже не просто врач — это мужчина, который говорит без права на возражение:

— Она под моим контролем. Потом реабилитация. И главное: рядом с ней не должно быть никого, кто