Павел Рогозинский - Главный калибр Страница 19

Моряков пришла сюда горсточка. Эта дерзость, лихая моряцкая дерзость была рождена уверенностью в несокрушимой силе советской державы.

Лейтенант Николаев развернул и расправил взятое с катера знамя. Голиков и Чанчиков привязали его к фалам флагштока. Сорванное японское знамя лежало у них под ногами. И когда все было готово, Николаев скомандовал:

— На флаг, смирно!

Скомандовал так торжественно и строго, точно на них смотрел весь флот. Голиков стал навытяжку. Чанчиков потянул за фал и, как на параде, отрапортовал, что флаг поднят. Из порта донесся треск выстрелов. Это салютовали своему флагу оставшиеся на берегу моряки. Выкатившееся из‑за горизонта солнце тронуло его розовым светом.

Пора было уходить. Но всех сковало странное волнение. Первым нарушил торжественное молчание Чанчиков. Он, видно, хотел сказать, что переполняло сейчас его душу, сказать о том, что стоило отдать родному флоту восемь лет ради этой высшей для военного моряка награды — первому поднять победный флаг.

— Восемь лет… — начал Чанчиков и осекся. Он резко отвернулся, пряча от всех лицо, и вдруг вымолвил тихо и страстно: — Это очень, очень приятно — поднимать советский флаг!

Много наград получил потом тихоокеанец Василий Алексеевич Чанчиков, но самой высокой он считает ту, которой был удостоен августовским утром 1945 года в освобожденной Корее, в Юки.

НЕВОЗМОЖНЫЙ ХАРАКТЕР

Бойцы морской пехоты Тихоокеанского флота разведчик Жуков и пулеметчик Пименов попали в госпиталь в последние дни войны с императорской Японией.

За ними был долг: они еще не рассказали, где и как были ранены. А это для вновь поступающих в любой госпиталь является неписаной обязанностью. Такие рассказы скрашивают немыслимо долгие лазаретные будни. К тому же было известно, что оба побывали в плену у японцев. Всю правую половину лица Жукова украшал огромный вздувшийся синяк. Широкий, как платяной шкаф, Пименов прихрамывал и носил руку на перевязи. Лицо его также хранило следы каких‑то неприятностей.

Сперва они лежали, отсыпались, а потом быстро пошли на поправку. Молчать о своих приключениях дольше было просто бессовестно. И когда после завтрака оба моряка вьшЯш покурить на залитую солнцем веранду, выздоравливающие немедленно взяли их в окружение.

— Ну, как же вы из плена бежали? — не вытерпел старшина, давно лежавший в госпитале и скучавший больше других.

Разведчик и пулеметчик переглянулись. Было ясно, что от рассказа теперь им не отвертеться.

— Не знаю, с чего начать, — замялся Жуков.

— Аты попробуй сначала, — посоветовал старшина.

Жуков помолчал.

— Ликвидировали мы на корейском побережье японские базы, — нехотя начал он. — Пришлось раз штурмовать сопку. Ну, это дело известное: они стреляют, мы стреляем, пыль, жара, — разведчик поморщился, всем своим видом показывая, что о таком скучном и всем знакомом деле рассказывать нечего. — Ну, колючки кашгё‑то на горе растут. Очень неприятно лазить на сопку — сердце с непривычки колотится. А тут еще японцы. Дрались они отчаянно. Особенно нахальничали те, кто был в повязках на голове — повязка белая, а посередине пятнышко красненькое. Сперва мы считали, что это раненые, потом узнали, что такие повязки носят «камикадзе», — штурмовики ихние, а попросту — смертники. Эти особенно вредные: то прикинется мертвым, а потом на тебя с ножом бросится, то с взрывчаткой под танк лезет. Ну, как ни ловчили японцы, а потеснили мы их здорово. Только вышло так, что оторвались мы от своих и остались на сопочке втроем, мы вот двое, — разведчик кивнул на Пименова, — и еще один боец, Семочкин по фамилии. А японцы прут со всех сторон. Признаться, стало мне как‑то неинтересно. Ну, Пименов, сами видите, кЯКой дядя, а вот Семочкин…

Разведчик запнулся и замолчал. Слушатели насторожились.

— Сдрейфил?

— Нет, дрейфить он не дрейфил, — раздумчиво протянул Жуков, — но и надежды на него я особой не имел. Характер у человека неладный.

До войны Семочкин служил при театре, костюмами актерскими заведовал. В части определили его куда‑то вестовым. Должность, как бы сказать, не боевая, на любителя. Семочкину она оказалась в самый раз. Легкий он человек какой‑то. Сам небольшой, рыженький, мордочка вострая. И вечно он черт знает что выдумывал. Скучно ему на службе показалось, что ли. Только от него житья никому не было.

Выучил, анафема, походку командира. Сидели мы как‑то вечером, то да се, один матрос карты достал и фокусы показывал. А этот Семочкин как подойдет шагами командирскими да гаркнет:

— Вы чем тут занимаетесь?!

Вскочили все, матрос с перепугу карты в печку бросил, а этот рыжий дьявол этак невинно спрашивает: «Что вы, ребятки, что это с вами?» Прямо удержаться не мог, чтобы не отмочить чего‑нибудь — такой характер невозможный.

Заскочили мы в одном бою в какой‑то пакгауз, а японцы окружили его, подожгли и высунуться нам не дают, против двери пулемет поставили. Гранатой бы в пулемет, так у нас гранаты вышли. Ну, погибай живьем.

Вдруг Семочкин как заорет дурным голосом —мы подумали, что он спятил, а он давай в японцев консервные банки швырять. Те шарахнулись —гранаты! Мы в тот момент и выскочили.

В последний десант не хотели его с собой брать, так он сам увязался. Вот и очутились с ним на сопке. Радости мне от такого бойца мало было. Того и гляди врукопашную схватимся, а на Семочкина надежда плохая — жидковат он для такого дела. Только долго думать не пришлось. Ахнули в нас японцы миной, и вышибло из меня сознание. Да прежде чем оно совсем помутилось, я увидел, что Пименов в крови лежит, а Семочкин зажал меж колен автомат, свернулся в клубок и покатился с сопки кубарем.

— Бросил, выходит, товарищей? — спросил кто‑то.

— Н–да, — неохотно процедил Жуков. — Очнулся я уже у японцев, — продолжал он. — Привязали они меня к жердине и несут вчетвером. Впереди таким же манером тащат Федора Пименова.

— Попали! — вздохнул один из слушателей.

— Попали, — согласился разведчик. — Да так попали, что хуже некуда. И не то, думаю, погано, что замучат, а то, что наши про нас скажут —сдались, мол, в илен. Как представлю себе нашу часть, товарищей, ну» душа переворачивается.

Тащили они нас долго и приволокли в покинутое жителями селение. Обращаются все же с почтением. Занесли во двор, руки развязали, поесть дают. Ясное дело— хотят для допроса сохранить. Лестно, небось, что советских бойцов забрали. Федор прямо зубами скрипит и все ловчит кого‑нибудь здоровой рукой съездить, от еды отказывается. Я его отговорил: набирайся, говорю, сил, может, еще пригодятся. Послушал меня Федор, остыл малость.

Принесли нам рису в чашечке и рыбы соленой кусочек. Матросу такой еды на один зуб, а у них, видать, порция. Съели мы, Федор еще просит. Помялись японцы, все же принесли еще. Федор съел и осерчал. «Что, — говорит, — за издевательство: кормить так кормить, а то чего дразнитесь, ложками носите?».

Тем временем смеркаться стало, дождик пошел. Подхватили нас японцы, снова связали и поволокли на край селения. Стояла там кумирня — ну, вроде церкви, то ли японская, то ли корейская или китайская — шут ее знает! Крыша загогулинами закручена, драконы каменные кругом наставлены. От дождя нас сюда приволокли или попугать хотели —врать не буду: не знаю. Только как внесли нас туда — сердце так и обмерло. Что греха таить, страшно мне стало. И Федор примолк… Стоят по стенам идолы, чучела в балахонах с масками, зубы оскалены, глаза выпучены. Заведи сюда нашу старушку с предрассудками — скажет, к чертям попала. В углах фонари цветные, знамена со змеями на палках, и до того мне страшно стало. Если бы, думаю, знал кто, среди какой гадости смерть принимать приходится. Пытать нас здесь будут, не иначе. И точно, входит офицер толстенький, аккуратный такой, со значками орденскими. Я в ихних званиях разбираюсь туго, но, видать, не ниже майора. С ним еще несколько. Входит и говорит по–русски.

— Здравствуйте, как поживаете? — и улыбается.

«Ах ты, — думаю, — жабья морда, где ты нашему языку научился?» Говорит понятно, только с мяуканьем в голосе. Ни дать, ни взять — кота по–русски говорить обучили.

Начал он с подходом: «Ничего, мол, плохого вам не сделаем, но как вы есть пленные, то на вопросы отвечать должны». И стал он тут нам разные военные вопросы задавать: и кто мы такие — матросы с кораблей или морские пехотинцы, и сколько нас высадилось, и какое у нас вооружение, и есть ли тяжелые минометы…

Я молчу, только зубы стискиваю, а Федор мой пыхтел, пыхтел, да как пошлет его ко всем родителям до седьмого колена включительно. Я не выдержал и от себя еще добавил. У майора аж усы ершом встали. «Ежели, — говорит, — упорствовать будете, то нехорошее с вами сделаем, а своего добьемся».

И с этими словами как двинет меня сапогом. Украсил он меня основательно, — Жуков погладил свой синяк. — Засуетились тут японцы, на потолочную балку веревку закинули, — дыбу готовить стали, две свечки зажгли, ножи вытащили. Ну, думаю, держись.