Брайан Крэйг - Пешки Хаоса Страница 45

Мы, гордящиеся тем, что родились в Гульзакандре и верно служим Изменяющему Пути, можем говорить и даже верить, что мы — герои вечной битвы, но в глубине души мы знаем, что это не так, что монополия на героизм принадлежит Империуму. Мы сражаемся по своему выбору, движимые гордостью, страстью, яростью, и все, что мы делаем, лишь приближает наш конец и конец нашей расы. Они же сражаются во имя долга, движимые лишь верой. Они знают, что не смогут победить, но все равно сражаются, полные решимости выжить еще час, еще год, еще век… хотя знают, что не смогут выживать вечно. Это благодаря им, а не нам, продолжается игра, и это благодаря им игра стоит свеч. Они и есть игра…

Окончательная победа Хаоса, которая состоится в настолько далеком будущем, что для столь недолговечных существ как мы с тобой, не будет иметь никакого значения, абсолютно неминуема. И крах и гибель человечества — лишь крошечная часть ее кульминации. Имперцы могут сражаться лишь за ее отсрочку, но все же они сражаются. Они сделали своего Императора богом — и, несомненно, заслуженно, ибо кто из людей заслуживает быть богом больше, чем Он? Имперцы — герои, потому что они могут выиграть лишь мгновение в вечности, и ради этого они принесли в жертву всю свою свободу, все мысли, все надежды и все радости. Они так и не узнают, как благодарен мой Божественный повелитель и Силы, подобные ему, за их жертвы, или какова истинная цена их маленьких побед.

И это, я убежден, самая темная тайна из всех.

Дафан мог бы почувствовать себя польщенным тем, что — пусть, в общем, и случайно — с ним поделились этой «самой темной тайной». Но увы, он не мог вникнуть в смысл того, что говорил Гавалон. Даже самые элементарные тайны культов, известные патеру Салтане и Канаку, и, возможно, даже Гицилле, были закрыты для него. И, по словам Гавалона Великого, именно отсутствие врожденных способностей не позволяло ему стать учеником колдуна, и заслужить тем самым особую милость бога Гульзакандры, чье имя было слишком зловещим, чтобы произносить его вслух.

Что за достижение это было бы для сына его матери!

— Что за достижение… — тихо произнес Гавалон Великий, находившийся в трансе. — Я ни о чем не жалею, чего бы ни стоила мне моя карьера. И какова бы ни была моя судьба, я не променял бы ее ни на что иное. Я жил; я выбирал свой путь; я правил. Может ли любой из повелителей Империума — даже истинного Империума — сказать о себе больше? А любой демон? Я знаю, есть те, кто считают, будто боги, которым служат люди, подобные мне, созданы из человеческого зла, но я не верю в это. Хаос существовал задолго до человечества, и будет существовать после того, как человечество сойдет со вселенской сцены. Люди, считающие, что они важны для Хаоса — тщеславнейшие из тщеславных. Мы живем лишь мгновение, и умираем, не в силах осознать вечность и бесконечность, даже в воображении. Я грезил; я видел; я понял. Если я умру завтра или послезавтра, что наиболее вероятно, мне не о чем будет сожалеть.

ТОЛЬКО тогда Дафан запоздало осознал, что Гавалон говорил вовсе не с ним, но лишь с собой, и что его вопросы служили Гавалону лишь подсказками к исследованию его собственных вопросов и мыслей. Дафан почувствовал себя подслушивающим частный разговор, который он не мог понять, даже если все сказанное было верно. Возможно, оно и не было верно. Каким бы великим колдуном ни был Гавалон, прежде всего он был лишь человеком. А человек более чем способен искренне верить, что он знает и понимает куда больше, чем на самом деле.

И все же, считал Дафан, он сможет получить ценную информацию, если только у него получится точно и в то же время просто сформулировать вопрос.

«Что будет со мной?», мысленно спросил он.

— Все люди умирают, — прошептал Гавалон, все еще погруженный в свою странную задумчивость. — Некоторые доживают до старости, другие умирают во младенчестве. В таком мире и в такое время никто не может быть уверен, что доживет до завтра, и вести себя стоит соответствующе. Нет будущего — только война. Нет надежды — лишь отсрочка гибели. Человек ничего не может сделать, чтобы помочь себе — только сражаться, сражаться без конца, до последнего, любым оружием, которое у него есть.

И, сказав это, видя, что на горизонте уже показались мириады знамен его армии, Гавалон неожиданно вздрогнул и закашлялся. Потом, повернувшись к Дафану, он сказал:

— Просыпайся, парень. Мы уже почти приехали. Хорошо, что ты спал — надо было отдохнуть. Умойся и поешь. А потом молись. Фульбра скоро атакует нас, и я должен сделать все возможное, чтобы Сатораэль принял участие в бою, чтобы он обрушил на врага гнев Изменяющего Пути.

— Можно я оставлю себе ружье? — робко спросил Дафан.

— Оно твое, парень, — сказал Гавалон хриплым грубым голосом, совсем непохожим на тот голос, которым он — казалось, бессознательно — говорил недавно. — Твое по праву. Патроны мы тебе дадим. Используй их с толком.

Глава 20

КАК ТОЛЬКО Гицилла выбросила ослепленного солдата из грузовика, водитель нажал на тормоза.

Если бы он остановился минутой раньше, то, возможно, смог бы помочь своему товарищу, но он не знал, как сильно пострадал наводчик от звукового удара рога Гавалона. Хотя через зеркало заднего вида он видел, как Гицилла догоняет грузовик, видел он, и как его товарищ в кузове встает на ноги. Или он подумал, что наводчик справится сам, или решил, что резкая остановка причинит ему еще больше вреда. Сейчас, когда ослепленный солдат был выброшен из кузова, и Гицилла ослабила бдительность, водитель, должно быть, решил, что пришло время ему принять участие в бою.

Внезапная остановка грузовика не застала Гициллу врасплох, но все же она потеряла равновесие. Если бы она была на несколько дюймов ближе к стволу пушки, то смогла бы схватиться за него и удержаться на ногах, но ее рука не успела схватиться за ствол, и силой инерции Гициллу швырнуло в заднюю стенку кабины.

Если бы кабина была выше, или если бы Гицилла была такого же роста, как еще несколько часов назад, она могла бы отделаться лишь синяками, но сейчас ее центр тяжести располагался слишком высоко. Ее ноги оторвались от кузова, она перекатилась через крышу кабины и свалилась с другой стороны.

Она сильно ударилась спиной о капот грузовика, попыталась ухватиться за кабину еще раз, но опять не смогла, и снова упала, прямо под колеса грузовика.

Если бы водитель подождал в кабине и, увидев ее падение, снова поехал бы вперед, он мог бы просто переехать Гициллу, сломав ей как минимум одну конечность. Но он не стал ждать. Он выскочил из кабины с большим ножом в руках, готовый пронзить врага.

И если бы Гицилла по-прежнему была обычным человеком, ей бы не хватило сил отразить яростное нападение обученного солдата, но теперь она была чем-то большим, чем просто человек — и водителю следовало бы это понять, когда он видел, как она пешком догнала мчавшийся грузовик и вскочила на него, несмотря на все его усилия ускользнуть.

Но даже так бой был ожесточенным — лишь в последний момент Гицилла успела поднять свой клинок, чтобы блокировать удар ножа солдата.

Солдат выругался, явно удивленный, что Гицилла смогла сохранить при себе оружие, когда, перекувырнувшись, вылетела из кузова, или тем, что при падении она не получила никаких ран. Она посмотрела в его бледно-голубые глаза, полные ужаса и отчаяния, и увидела, что он содрогнулся от ее взгляда, словно в ее глазах таилась магическая сила, способная погубить его. Все ее конечности ужасно болели, позвоночник был словно охвачен огнем, но эта пылающая боль не ослабляла ее, а лишь придавала новых сил. Хотя она все еще лежала на земле, тогда как ее противник стоял, солдат не сумел воспользоваться своим преимуществом.

Он ударил еще раз, и еще раз, но Гицилла отразила оба удара с такой силой, что он сам пошатнулся на ногах.

Боясь упасть, солдат шагнул в сторону, чтобы восстановить равновесие, и это дало Гицилле секунду на то, чтобы изменить положение. Она привстала на одно колено, когда солдат атаковал снова, но, блокировав его четвертый удар, она использовала энергию его атаки, чтобы вскочить на ноги — и теперь преимущество было у нее, потому что она была на несколько дюймов выше него, и гораздо более ловкой.

Должно быть, имперский солдат сначала был уверен в своих силах. В конце концов, он был обученным бойцом, а Гицилла всего лишь юной девушкой — но теперь его глаза говорили об ином. Он едва мог смотреть на нее — настолько страшной она ему казалась. Но его пугал вовсе не ее внешний вид; он знал, что ее коснулась и изменила магия Хаоса. И все же солдат был храбрым человеком. Прошептав что-то, что было, вероятно, молитвой, он снова бросился в атаку со всей храбростью человека, сражавшегося за нечто большее, чем жизнь.

Гицилла никогда не обучалась владению каким-либо оружием, но она играла в те же игры, что и Дафан и другие ее ровесники, и ей повезло, что мальчики всегда решали, во что играть. Она играла в бой на мечах, фехтуя палками, а теперь у нее было достаточно силы, чтобы дополнить ловкость и быстроту рук и хороший глазомер, ее рефлексов было достаточно, чтобы отражать удары ножа имперского солдата.