Мервин Пик - Титус Гроан Страница 52

— В восемь вечера я буду ждать его и всех, ты же скажи им еще, что я намерен дать завтрак в честь моего сына.

Пока Граф густым, грустным голосом произносил эти слова, бедная госпожа Шлакк, для которой гнет, томивший его душу, был непосилен, все туже сжимала морщинистые ладошки. Даже Титус почуял, казалось, печаль, струившуюся в неторопливых и точных словах отца. Он оставил шишки и заплакал.

— Ты принесешь моего сына Титуса в его крестильной одежде, возьми также с собой корону прямого наследника Горменгаста. Когда меня не станет, у замка не останется без Титуса будущего. И потому я должен попросить тебя, его няню, с первых же дней мальчика каплю за каплей вливать в его вены любовь к месту, в котором он появился на свет, к его наследию, уважение ко всем писаным и неписаным законам обители его предков.

— Я стану говорить с ними, хоть это и будет мне стоить душевного покоя: я скажу им то, что сказал сейчас тебе, и многое иное из того, что у меня на уме. За Завтраком, подробности которого будут обсуждены здесь в вечер, отстоящий от нынешнего на неделю, мы провозгласим тосты в его честь. Завтрак состоится в Трапезной.

— Но ему всего только два месяца, малюточке, — вставила Нянюшка сдавленным от слез голосом.

— И все же, времени терять не следует, — ответил Граф. — Да, и скажи мне, бедная старая женщина, отчего ты плачешь так горько? Пришла осень. Листья падают с дерев, точно жгучие слезы, воют ветра. Зачем же и ты уподобляешься им?

Старые глаза, глядевшие на него, затянула поволока влаги. Губы старушки подрагивали.

— Я так устала, сударь, — сказала она.

— Так приляг же, добрая женщина, приляг, — сказал лорд Сепулькгравий. — Ты проделала долгий путь. Приляг.

Лежа навзничь на полу огромной библиотеки и слушая, как граф Гроанский произносит где-то вверху фразы, не имевшие для нее смысла, госпожа Шлакк особого удобства не ощущала.

Прижимая к себе Титуса, она глядела в потолок, слезы стекали по щекам ее в сухонький ротик. Титус совсем замерз и уже начал дрожать.

— А теперь дай мне взглянуть на сына, — медленно произнес его светлость. — На моего сына Титуса. Правда ли, что он уродлив?

Няня кое-как поднялась и Титуса подняла повыше.

— Он не уродлив, ваша светлость, — дрожащим голосом сказала она. — Он красавчик, мой маленький.

— Дай мне взглянуть. Держи его выше, няня, поближе к свету. А! неплохо. Он похорошел, — сказал лорд Сепулькгравий. — Сколько ему уже?

— Почти что три месяца, — ответила нянюшка Шлакк. — Ох, бедное мое сердце! Ему почти уж три месяца.

— Хорошо, добрая женщина, хорошо, закончим на этом. Я слишком разговорился нынешней ночью. Это все, что я хотел — увидеть сына и сказать тебе, чтобы ты уведомила семью о моем желании собрать ее здесь через неделю, в восемь часов. Пускай придут и Прюнскваллоры. Саурдусту я сообщу сам. Ты все поняла?

— Да, сударь, — откликнулась няня, уже направившаяся к двери. — Я им скажу, сударь. Ох, бедное мое сердце, до чего ж я устала!

— Флэй! — окликнул слугу лорд Сепулькгравий. — Проводи няню до ее комнаты. Сегодня можешь не возвращаться. Я останусь здесь еще на четыре часа. Приготовь все в спальне, да не забудь оставить каганец на столе у кровати. Можешь идти.

Вышедший на свет Флэй покивал, запалил фителек своего фонаря, и следом за нянюшкой Шлакк пройдя в дверь, поднялся тремя ступеньками под звездный свет. На сей раз он не стал слушать ее протестов, но, отобрав у Нянюшки Титуса, с осторожностью уложил его в один из поместительных карманов своей куртки, взял на руки крохотную, бьющуюся старушку и торжественно зашагал лесом в сторону замка.

Следом двинулся и Стирпайк, настолько углубившийся в размышления, что он не пытался даже не упустить Флэя из виду.

Лорд Сепулькгравий зажег свечу, поднялся по лестнице у двери и прошел деревянным балкончиком к полке, уставленной пыльными томами. Указательным пальцем наклонив один из них к себе, Граф сдул с пергаменного корешка серый прах, просмотрел одну-две начальных страницы и, вернувшись балкончиком, спустился вниз.

Когда он достиг кресла и сел, откинувшись на спинку, голова его опустилась на грудь. Книга мирно лежала в руке Графа. Глаза, смотревшие из-под гордого чела, блуждали по библиотеке, пока не уткнулись, наконец, в рассыпанные по полу еловые шишки.

Неожиданный, неуправляемый гнев пронзил его. Каким ребячеством было собирать эти шишки! Титусу они никакой радости не доставили.

Не странно ли, что даже в людях ученых и мудрых кроется некая детскость? Возможно ведь, что вовсе не сами шишки прогневали Графа, но то, что они каким-то образом напомнили ему обо всех его неудачах. Он отшвырнул книгу и тут же снова схватил ее, оглаживая трясущимися руками. Он был слишком горд и слишком подавлен, чтобы попытаться дать себе передышку и стать мальчику отцом хоть в чем-то кроме голого факта; избавиться от своей обособленности было ему не по силам. Он и так уже сделал больше, чем сам от себя ожидал. На завтраке, задуманном им, он произнесет тост в честь наследника Горменгаста. Он выпьет за Будущее, за Титуса, единственного своего сына. Тем все и кончится.

Граф снова откинулся в кресле, но чтение не давалось ему.

Кида и Рантель

Когда Кида вернулась к своим, кактусы роняли задержавшиеся на них капли дождя. Дул западный ветер, небо над размытым очерком Извитого Леса давилось мятым тряпьем. Миг-другой Кида постояла, глядя на темные линейки дождя, косо летящие от рваной закраины туч к рваной закраине леса. За непроницаемыми порядками туч скрытно садилось солнце, и лишь малая доля света его отражалась пустынным небом над ее головой.

Мгла эта была ей знакома. Кида привыкла дышать ею. То была мгла поздней осени ее воспоминаний. Но тени, угнетавшие дух Киды в стенах Горменгаста, не примешивались к этой мгле. Вновь соединенная с Внешними, она воздела в знак своего освобождения руки.

— Я свободна, — сказала она. — Я снова дома.

И еще произнося эти слова, она поняла, что правды в них нет. Да, она дома, среди жилищ, в одном из которых родилась. Вон, пообок, стоит, точно давний друг, гигантский кактус, но что осталось от друзей ее детства? Есть ли здесь кто-нибудь, к кому она сможет пойти? Не человек, которому можно довериться, нет. Довольно было бы и такого, к кому она могла бы обратиться без колебаний, кто не стал бы задавать ей вопросов, с кем не будет нужды разговаривать.

Кто остался здесь у нее? Ответ пришел сразу, ответ, которого Кида страшилась: остались двое мужчин.

И внезапно страх, обуявший ее, улегся, сердце в необъяснимой радости встрепенулось и, в самый тот миг, когда тучи, сгущавшиеся над ее головой, перевалили зенит, рассеялись и те, что давили ей сердце, оставив в Киде лишь бестелесный восторг и отвагу, понять которых она не могла. Она шла в сгущавшейся мгле и, миновав пустые столы и скамьи, неестественно светившиеся во мраке от еще покрывавшей их пленки дождя, оказалась, наконец, на окраине Нечистых Жилищ.

На первый взгляд, узкие улочки были пусты. Глинобитные хижины, как правило, не поднимавшиеся выше восьми футов, смотрели одна на другую над улочками, будто над тесными рытвинами, только что не смыкаясь вверху. В этот час на проулки уже налегла бы непроглядная тьма, если б не местный обычай — вешать над дверьми лампы, зажигая их на закате.

Кида свернула за угол, потом за другой, она миновала их несколько, прежде чем увидела первые признаки жизни. Мелкая собачонка той вездесущей породы, представители коей часто трусят бочком по грязным улочкам, проскочила мимо на шелудивых ножках, на бегу притираясь к стене. Кида улыбнулась. С детства ее приучали презирать этих чахлых, роющихся по помойкам дворняг, но в неожиданной радости, переполнившей ее сердце, Кида увидела в собачонке лишь часть собственного существа, своей всеприемлющей гармонии и любви. Дворняга, пробежав еще немного, присела на клочкастый зад и принялась скрести задней лапой зудливое место под ухом. Кида ощущала, как сердце ее разрывается от любви, столь всеохватной, что она вбирает в свою жгучую атмосферу все и вся, просто потому, что оно существует: добро, зло, богатство, бедность, уродство, красоту — и почесушку этой палевой сучки.

Кида так хорошо знала проулки, которыми шла, что темнота не замедляла ее продвижения. Она знала, что запустение слякотных улочек лишь естественно в этот вечерний час, когда обитатели их в большинстве своем сидят, сгорбясь, у очагов, в которых горят корневища. Она потому так поздно и покинула замок, направляясь домой. У здешних жителей водился обычай, в силу которого они, проходя ночью один мимо другого, подставляли лицо под свет ближайшей дверной лампы, а затем, окинув встречного взглядом, шли каждый своею дорогой. Выражения лиц почитались при этом неважными — шансы признать во встречном друга насчитывались небольшие. Соперничество между семьями и разными школами ваяния было безжалостным, ожесточенным и нередко случалось, что один из врагов видел другого, освещенного свисающей лампой, лишь в нескольких футах от себя, однако обычай соблюдался неукоснительно — глянуть встречному в лицо и идти себе дальше.