Три товарища - Алексей Викторович Селютин Страница 21

Но всё же на выпускном решился. И это закончилось чудовищной катастрофой.

Нет, Оля не отказала мне в танце. Сейчас я даже уверен, что она всегда знала, что я к ней испытываю. Уверен, с подругами они перемыли мне все кости задолго до того, как случилось то, что случилось. Когда мы вышли танцевать, коленки мои не дрожали. Что немного удивило меня. Дрожало нечто другое… Сдержать естественную реакцию организма мне не удалось. Едва зазвучала музыка, едва Оля положила руки на мои плечи и едва я её обнял за талию, произошла катастрофа. Мощный "стояк" напряг мои брюки и вонзился в голубое платье. Оля это сразу почувствовала. Но нет бы, сука, промолчала или просто стыдливо повела глазами. Может даже, улыбнулась между делом. Это бы я выдержал. Сгорал бы от стыда, но выдержал. Но когда она удивлённо опустила глаза вниз и заметила мой конфуз, беспардонный и громкий смех, мне показалось, услышал каждый в танцевальном зале. Мне показалось, что каждый смотрел на меня, когда она хохотала, прикрывала ротик ручкой и указывала на место катастрофы. Этот момент я помню до сих пор: я стою как вкопанный, на меня смотрят одноклассники, а эта дура всё хохочет и не может остановиться. Это сейчас я понимаю, что ничего страшного не произошло. Молодость — она такая. Но тогда я был просто в шоке. Я не помню, как выбежал из зала, как выбежал из школы. Очнулся где-то через километр. Я испытывал просто чудовищный ужас, я едва сдерживал слёзы, когда представлял, как в том танцевальном зале все продолжают смеяться, несмотря на то, что объекта насмешек уже давно нет. Это потом, вернувшись домой и убедив всё ещё не спавшего и ожидавшего меня деда, что всё прошло самым наилучшим образом, я дал волю эмоциям. Я разрыдался в подушку и долго не мог успокоиться.

Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я с содроганием вспоминал этот момент. Даже сейчас я панически боялся, что это может повториться. И, соответственно, боялся подобной женской реакции. Боялся не удовлетворить, боялся жестоких насмешек. И когда мои друзья планировали знакомиться с очередными счастливицами, я всегда возражал. Меня не слушали, конечно, но я научился грамотно себя вести и никогда не искал знакомств. Хоть среди девушек были те, кто мне нравился внешне, нравились они не настолько, чтобы ради них я переступил через самого себя. Чтобы победил страх. Наоборот: чаще там были такие гиперинициативные дамы, что от них я хотел лишь бежать. Да и то не факт, что они бы не догнали, если бы я действительно побежал.

Такси остановилось. Я расплатился, зашёл в подъезд и поехал на лифте на двенадцатый этаж, уже осознавая, что не сержусь на Лёху. Я его хорошо знаю. Уверен, он хотел для меня лучшего. Это не он виноват, что так получилось. Это я виноват. В очередной раз я ретировался там, где надо было бесстрашно нападать.

У двери я остановился, вздохнул и достал ключи. Пообещал сам себе завтра с Лёхой помириться. Затем вставил ключ в замочную скважину, повернул и толкнул дверь. Дверь открывалась вовнутрь, а не наружу, как у большинства нормальных людей. Дед настоял, что должно быть так, а никак иначе. Но сейчас дверь не поддалась. Я не смог открыть её полностью. Она во что-то упёрлась.

— Что за бред? — пробормотал я, толкнул дверь сильнее и просунул голову в образовавшуюся щель.

Дед лежал на полу. Пуфик перевернулся, а ряды обуви разлетелись по коридору. Ужас сковал моё сердце лишь на секунду. За секунду я подумал сразу о многом. О том, чего боялся больше всего на свете — что дед сломается окончательно и я останусь один. Но в следующую секунду я услышал богатырский храп. А ещё через секунду учуял запах алкоголя.

— Твою же ж… — проворчал я и распахнул дверь. — Дед, ёлки-палки!

Он что-то буркнул во сне и засопел. Изо рта на мои запасные парадные туфли закапала слюна.

— Тьфу! — сплюнул я, отпихнул его ноги с дороги и запер дверь.

Дед был пьян в стельку. Он валялся в странной позе. Видимо, вернулся домой после того, как до краёв заполнил баки, отмечая мой выпускной со своими многочисленными дружками, сел на пуфик, потянулся, чтобы снять туфли, и отключился. Вонища в коридоре стояла такая, будто в квартире пьянствовали неделю. И это несмотря на то, что после торжественного парада, где он по-стариковски рыдал, я ему напомнил, чтобы даже не думал хвататься за бутылку. Я знал прекрасно, что он живёт мной, живёт моими успехами. Но хвастаться и бравировать тем, кем я стал, перед местными бомжами, которых он постоянно угощал, я запретил. Это не тот контингент, с которыми бы я хотел, чтобы он общался.

Мой дед — Богдан Фёдорович Тищенко — старый вояка. Бывший военный артиллерист, посвятивший армии всю свою жизнь. "Живчик", как называли его кратковременные соседи в гарнизонах. Но после увольнения в запас и переезда в Магнитогорск, когда он осознал, что Родине больше не нужен ни как опытный служака, ни как преподаватель, что-то повредилось в его голове. Он начал пить. Не просто пить, а пить запойно. Его пенсия позволяла не только содержать нас двоих, не только платить за льготное обучение в престижной лётной академии, но и устраивать банкеты у подъезда, где он был готов угощать каждого, кто пожелает угоститься. Он хотел лишь одного: чтобы халявщики слушали его. Чтобы кивали головой, поддакивали и восхищались тем героическим прошлым, о котором он всем рассказывал. После того, как деда отправили на пенсию, он физически перестал выносить одиночество. Раньше он с ним сражался и жил ради меня. Но теперь, когда видел меня не каждый день, а, бывало, не каждую неделю, совсем потерялся.

Хотя к одиночеству нам с ним было не привыкать.

Я приподнял дородного старика, весившего ни много ни мало девяносто килограмм, и даже по чисто выбритым щекам побил слегка. Но ему всё было нипочём. Он никак не отреагировал. Я попытался снять с него туфли, но это удалось лишь наполовину — одна туфля сидела на ноге, вторая исчезла бесследно. Остался лишь носок.

— Ну ты даёшь, дед, — усмехнувшись, себе под нос пробормотал я.

Дед мне не ответил. Опять пробулькал что-то невразумительное. Я