Ира Андронати - Малой кровью Страница 37

Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее — исправиться. Но все осталось как было.

— Урванцев, — сказал он. — Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.

— Бредишь, — сказал Урванцев.

Полковник неуступчиво промолчал.

— Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же все равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию еще пережить надо, с твоим-то сердцем…

— Ты подави мозгом, Урванцев, — сказал полковник. — Заодно отдохнешь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.

Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели как кошки, но вели себя вполне по-человечески — например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжелую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» — спрашивали ее. «От Морского флота», — отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зеленые человечки — маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще — отвезите меня домой, в родную Палестину», — и Стриженов вдруг понял, что Мыша — это Иисус…

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.

— Есть только один выход, — сказал он.

— Что-то произошло? — спросил полковник.

— Пленный дал показания.

— О. У нас еще и пленный есть?

— Ты же его сам… Не помнишь, что ли?

— Не помню. Ладно, не важно. Так что?

— Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.

— Ой-е… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?

Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.

— Ну, давай. Раньше сядем…

— Руку я попробую сохранить, потом пришьем обратно…

— Для этого нужно будет выжить.

— Да. Как минимум.

— Хлебнуть для храбрости дашь?

— Дам. Но не очень много.

— А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… — Полковник длинно вздохнул. — Ну, поехали?

— Чуть позже, — сказал Урванцев. — Операционную моют… — Он вытащил из кармана флягу. — Местный бурбон. Как говорится, все, что могу…

— Долго будешь возиться? — Полковник показал глазами на обреченную руку.

— Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…

Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…

— Вот и мне нравится, — глядя на него, усмехнулся Урванцев. — А главное, сон снимает на счет «раз». И голова потом свежая.

— Отлично, — кивнул полковник. — Возьму на вооружение.

Появился Хреков, с ним еще один незнакомый санитар. Втроем они медленно подняли Стриженова — то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников — закованную в гипс руку. И все равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной — там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах — и уложили на холодный железный стол.

Широкий ремень вокруг груди, другой — вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогапсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, черные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.

Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Все равно сейчас долго будут готовиться…

Вьются тучи, как знамена,

Небо — цвета кумача.

Мчится конная колонна…

Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.

…Бить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,

Страхолюдина-бандит,

Бородатый, пьяный в стельку

В чистой горнице сидит.

Прикосновение огромного квача с йодом, этот йодный запах, потом Хреков перекинул салфетку через поручень, и стало не видно, чем они там занимаются. Укол, еще укол, потом стало казаться, что в руку безболезненно впихивают что-то тупое. Потом ему перемотали плечо жгутом, защемив кожу, и это была довольно сильная боль, которую почему-то хотелось чувствовать…

Говорит: «У всех достану

Требушину из пупа.

Одного губить не стану

Православного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,

Кружку браги раздави.

И мои степные рати

В правый бой благослови!..»

Полковник видел только две головы, две пары глаз в прорезях масок. Над головами сияли лампы в жестяных тарелках-отражателях. За лампами был брезентовый потолок, но почему-то мерещилось, что там переплетенные лапы деревьев.

Так было в Слюдянке, возле гостиницы: черное небо, переплетенные ветви старых сосен, а под ними качалась даже в безветрие жестяная тарелка фонаря. А рядом, буквально через два дома, был книжный магазин, совершенно феноменальный: в нем были книга! И он набрал тогда полрюкзака тоненьких и толстеньких книжек поэтов, известных и неизвестных, хороших и так себе… с тех пор из этого мало что осталось, но вот томик Самойлова уцелел, хотя и лишился переплета…

Впрочем, почти все Стриженов уже знал наизусть.

Поп ему: «Послушай, сыне!

По степям копытный звон.

Слушай, сыне, ты отныне

На погибель обречен…»

Несколько раз полковник чувствовал, как скрежещут обломки костей, но это было уже совсем не больно и не страшно.

Как поднялся царь Емеля: «Гей вы, бражники-друзья! Или силой оскудели Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»

Как ударил кулаком,

Конь всхрапнул у коновязи

Под ковровым чепраком…

Потом он увидел, как маску Урванцева пересекла очередь маленьких капелек крови, зацепила глаз. Тот встряхнул головой, заморгал, но продолжал сосредоточенно работать.

— Как ты, Игорь? — Голос Урванцева будто проходил сквозь стену тумана, а из-за того, что не было видно губ, вообще казался не его голосом.

— Нормально, — сказал полковник и удивился, что губы деревянные.

— Сейчас самое неприятное, терпи. Джильи сюда, — скомандовал он Хрекову. Тот кивнул.

Как прощался он с Устиньей,

Как коснулся алых губ.

Разорвал он ворот синий

И заплакал, душегуб.

Звук был самый что ни есть слесарный: пила по чему-то твердому. Вибрация отдавалась по всему телу, в затылке и пятках забегали мурашки.

— Еще немножко… Дай-ка рашпиль, Хреков.

Шкряб… шкряб… шкряб…

«Ты зови меня Емелькой,

Не зови меня Петром.

Был, мужик, я птахой мелкой,

Возмечтал парить орлом!

Предадут меня сегодня,

Слава Богу — предадут!

Быть, на это власть Господня,

Государем не дадут…»

— Шьем. Давай сюда кетгут… так, это срежь… еще кетгут… хватит. Шелк — и понеслась…

Как его бояре встали

От тесового стола.

«Ну, вяжи его, — сказали, —

Снова наша не взяла».

— Жгут снимаем… отлично! Все, Дима, рыхлую с полуспиртом — бинтуй…

Урванцев исчез справа и тут же возник рядом, сдирая маску и перчатки.

— Готово, Игорь. До утра спи. Я тут пока клешню твою замариную, а потом, если повезет… Впрочем, я это уже говорил.

— Говорил. Спасибо тебе, старик…

— Да ладно… Прости, что так вышло.

— Не болтай глупостей.

— Проще сдохнуть. Ладно, ты иди спи, пока дают… мон женераль. Ребята, ведите командира.

Полковник сдержанно покосился направо. Культя была толстая и довольно длинная — а может, просто санитар Дима не пожалел перевязочного материала. Он сел — чувствуя себя необыкновенно, как утром после громадной усталости. Поднялся; ребята подхватили, боялись, что упадет. Но он никуда не упал, потому что стал очень легким.

Когда он проснулся снова, почти рассвело, и все, что было ночью, имело смысл хотя бы отчасти считать дурным сном. Рядом, скрючившись на стуле, сопел санитар Дима. Как только полковник шевельнулся, санитар вскочил. Стул с грохотом отлетел.