Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге Страница 37

…В конце концов все обошлось благополучно. На генеральной репетиции мы пели хорошо, в концерте и того лучше. Но и потрудился же с нами Петр Ильич. Его милая простота, добродушные распечки и весь тон, которым он высказывал нам и порицания и поощрения, завоевали ему сердца всего громадного хора…

…И никогда не забыть нам его милого лица…»

Оставил свои воспоминания о репетиции и концерте и Юрий Львович Давыдов:

«Чайковский ожидал, что и хор и оркестр будут подготовлены, но ему пришлось самому за три дня подготовить ораторию… Увеличенная эстрада занимала почти ползала. На генеральной репетиции хор ошибался, вступал не вовремя. Петр Ильич нервничал, часто резко останавливал репетицию. После одной из таких остановок из битком набитого зала начали свистеть и шикать. Петр Ильич повернулся и нервно крикнул: «Что это значит? Это, господа, не концерт, а репетиция. Прошу мне не мешать. Если еще раз услышу ваше неодобрение, то все брошу и уйду». Стало тихо. Кто‑то из хора ангелов упорно продолжал вступать не вовремя. Тогда Петр Ильич остановил оркестр и крикнул: «Эй, вы, ангелы. Поете, как черти, а не как ангелы. Давайте без остального хора и вступайте вовремя. Начали…» Последовало несколько тактов, и «ангелы» опять вступили рано. Петр Ильич немедленно остановил их… Добившись своего, он начал эту часть снова. Злополучное место прошло гладко. Сквозь оркестр донесся голос Петра Ильича: «Возвращаю вам ваши ангельские права».

…В день концерта, — вспоминал Юрий Львович, — оратория прошла блестяще. Дядя Петр был гораздо спокойнее, чем на репетиции, с самого начала чувствовалась уверенность в его движениях, но ко второй половине от усталости и упадка сил его всего начало передергивать. По окончании оратории ему устроили грандиозную овацию. Вызовы, крики и аплодисменты публики, музыкантов, хористов превратились как бы в чествование Чайковского. Все взоры были направлены в сторону дирижера. На эстраде стоял красный, измученный Петр Ильич и, глядя на ложу юбиляра, аплодировал ему.

Никогда до этого мне не приходилось слышать столь длительных, шумных и искренних аплодисментов. Антон Григорьевич ушел задолго до окончания овации».

И вот еще одно воспоминание об этом вечере. На этот раз певицы Панаевой–Карцевой, принимавшей участие в концерте. Она вспоминала, что на обеде, который был устроен в честь юбиляра накануне в ресторане Демута, Чайковского не было, — он был занят на репетиции. «…Почти все выражали сожаление, что Петр Ильич не мог присутствовать на банкете, где все веселились, а он, бедный, в это время работает в поте лица до изнеможения…

На другой день, приехав в концерт, я увидела увеличенную эстраду и устроенную, разукрашенную ложу Антона Григорьевича с левой стороны за колоннами….Спев свой номер, я, успокоенная, вошла в артистическую и увидела Петра Ильича, сидящего на диванчике, склонившим голову на обе руки, протянутые на столе». Во втором отделении «он появился под гром аплодисментов всего зала, оркестра и хоров… за эти три дня совместной работы все участвующие в «столпотворении Вавилонском» успели его полюбить… Он начал вяло, как‑то неохотно, но все взгляды сотен людей (оркестра и хора), любовно устремленные на него, живительно подействовали и, очевидно, возбуждали в нем энергию».

Каждый из вспоминавших по–своему рассказывал об этих необычайно трудных для Петра Ильича днях, брат же его, Модест Ильич, в квартире которого на Фонтанке, 24, по обыкновению остановился Чайковский, вспоминал, что «после репетиции… он возвращался домой совершенно больной и мог прийти в себя, только пролежав несколько часов в полной тьме и тишине без сна».

«С 1 ноября по 19–е был я настоящим мучеником, — писал Петр Ильич, — и теперь удивляюсь, что мог все это перенести».

Рубинштейн, для которого принял все эти мучения преклонявшийся перед ним его ученик, вряд ли оценил в достаточной мере все его старания. Рассказывали, что во рремя торжественного банкета, данного в его честь 19–го, в ответ H3 застольную речь Чайковского, в которой тот сказал, что любит своего учителя и гордится тем, что был его учеником, Рубинштейн бросил ему реплику: «Ну, положим, Петр Ильич, Вы не меня любите, а моего брата, ну, и на том спасибо».

Петербургские газеты на этот раз были единодушны в своих похвалах.

В газете «Новости и Биржевая газета» от 22 ноября 1889 года мы читаем рецензию об этом концерте:

«Хор, принимавший участие в исполнении оратории А. Г. Рубинштейна «Вавилонское столпотворение», достиг огромной цифры 700 человек исполнителей и, помимо музыкальной стороны, представлял собою великолепное зрелище… г. Чайковский, управляющий концертом, руководил оркестром и хорами на славу… В местах, полных полета, капельмейстер чувствовал себя в своей сфере и вел дело с юношеским энтузиазмом… Юбиляр (А. Г. Рубинштейн) вместе с г. Чайковским выходил многократно при громе рукоплесканий».

Съездив на несколько дней в Москву, Чайковский к концу ноября уже снова был в Петербурге, где с увлечением принял участие в репетициях «Спящей красавицы», восторгаясь великолепными декорациями и костюмами, которые ему показывали.

Уже сейчас было видно, что балет получился совсем особенным, совсем новым.

В старых балетах музыка играла служебную роль: она аккомпанировала танцу, сопровождала спектакль. Музыка Чайковского была иной. Полная глубокого содержания, она передавала чувства героев. Она стала основой спектакля. Непривычно было семидесятилетнему Петипа ставить танцы на эту музыку. Однако он с честью вышел из этого испытания.. И поставлен этот балет был так, как до него еще не ставили ни одного балета.

Гардероб, декорации, машины и реквизит «Спящей красавицы» обошлись около 42 ООО рублей, т. е. несколько более четвертой части всего годового бюджета монтировочной (т. е. обстановочной) части петербургских театров.

Генеральная репетиция проходила в присутствии царя. Весь театр был полон придворными и аристократами. Трудно было ждать от такой публики особых восторгов.

Все с трепетом ждали мнения царя. Оно было достаточно благосклонно.

«Его величество» сказало: «Очень мило».

«Очень мило!!!!!» — записал в своем дневнике Чайковский, и эти пять восклицательных знаков, которые он поставил, несомненно отражают возмущение, овладевшее композитором в эту минуту. Даже в своем дневнике, даже с самим собой Чайковский, не только уважаемый, но, можно сказать, боготворимый всеми знавшими его, не мог быть откровенным, не мог излить все накопившееся на душе — обиду, возмущение. Блестящий, какого не было еще на этой сцене спектакль, вдохновенная музыка и… чуть слышные хлопки затянутых в перчатки рук и это «очень мило»!

Артист балета Гердт в роли принца Дезире.

Несколько успокоившись, он приписал: «Его величество третировало меня очень свысока. Господь с ним».

Настроение публики на премьере, которая состоялась 3 января 1890 года, было совсем другим. Овации были грандиозны. И автора, и исполнителей вызывали без конца. Много раз выходила на вызовы исполнительница роли Авроры прима–балерина Карлотта Брианца, каждый раз она вела за руку смущенного Петра Ильича. А публика неистовствовала: возбужденные лица, охрипшие голоса, уставшие от аплодисментов руки.

И все же в петербургских газетах появились очень неожиданные рецензии. Ни большинство газетных репортеров, ни аристократическая публика не смогли оценить этот такой необычный, в полном смысле слова новаторский спектакль. Привычные к бесконечным пантомимам старых балетов, к музыке пустой и несложной, они не поняли симфонической музыки, которая не просто сопровождала спектакль, а скорее диктовала балетмейстеру и танцорам образ действия, не поняли великолепных музыкальных характеристик… Надо было не только смотреть на сцену, но и слушать музыку, это было непривычно.

В некоторых газетах писали, что сюжет оказался «малопоэтичным, банальным», «недостойным балетной сцены Петербурга», постановка — «музеем бутафорских вещей», «бесцельным бросанием денег», музыка — «скучной», «массивной», «непонятной».

Хочется привести несколько отрывков из рецензии, помещенной в «Петербургской газете» за 1890 год. Автор ее, не нашедший нужным поставить свое имя, излагает первое впечатление чрезвычайно легковесно. Вот «перлы» его творчества:

«Новый балет!., событие в музыкальном муравейнике!.. Как и всегда, масса довольных и масса недовольных! С одной стороны — прелесть, восторг. А с другой — неудовлетворенность и ехидное шипенье с искривленной улыбкой на устах: „Н–да!.. Костюмы действительно хороши… Но что же тут мудреного? Ведь денег не жалели, а с деньгами можно сделать какую угодно обстановку!"».

Далее автор, разбирая написанное на афише, сетует на смешение «французского с нижегородским». Потом насмешливо излагает содержание балета, танца пролога и заканчивает: «Впрочем, это сказка! И, по прологу, сказка скучная».